Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной | страница 40



Пели, крылышками трепетали.
Были губы твои солоны,
Твои волосы низко спадали…
Снова море. И снова бела
Кромка пены. И это извечно.
Ты была? В самом деле была,
Или нет? Это мне неизвестно.

1950

КОНЕЦ ОХОТНИЧЬЕГО СЕЗОНА

Октябрь. Зимы и лета перепалка.
Как старый фолиант без переплёта —
потрепанная ветром ветхость парка.
И вновь ко мне взывает перепёлка.
Зовет: — Приди, губитель мой родимый.
Боюсь я жить в моем пустынном поле.
Охотник милосердный и ретивый,
верши судьбу моей последней боли. —
Но медлю я в ночи благословенной,
украшенной созвездьями и тишью.
И безнадежно длится во вселенной
любовь меж мной и этой странной птицей.

С ТЕХ ПОР

Сколько хлопьев с тех пор,
сколько капель,
сколько малых снежинок в снегу,
сколько крапинок вдавлено в камень,
что лежит на морском берегу,
сколько раз дождик лил по трубе,
сколько раз ветерок этот дунул, —
столько раз о тебе, о тебе,
столько раз о тебе я подумал!

1954

«„О милая!“ — так я хотел назвать…»

«О милая!» — так я хотел назвать
ту, что мила, но не была мне милой.
Я возжелал свободы легкокрылой,
снедал меня ее пустой азарт.
Но кто-то был — в дому, или в толпе,
или во мне… Он брал меня за локоть
и прекращал моих движений легкость,
повелевая помнить о тебе.
Он был мой враг, он врал: «Прекрасна та».
Ты, стало быть. Ты не была прекрасна.
Как мне уйти, я думал, как прокрасться
туда, где нет тебя, где пустота?
Как он любил, как он жалел твою
извечную привычку быть любимой!
Всё кончено. Побег необходимый
я никогда уже не сотворю.
Но кто он был, твоим глазам, слезам
столь преданный, поникший пред тобою?
Я вычислял и мудростью тупою
вдруг вычислил, что это был я сам.

ИЗ НЕПОСЛАННОГО ПИСЬМА

Как сверкают и брызгают капли.
По Москве мое тело бредет.
А душа моя — в Картли, о, в Картли,
Одинокая, клич издает.
Там, где персики,
                              персики,
                                             персики,
Где сияет и пахнет земля,
Там, где держатся пчёлы за пестики
Белоснежных цветов миндаля…
Я — такой же, как в прежние годы,
Седина моя в счет не идет.
Но душа моя, вырвавшись в горы,
В Карталинии
                         клич
                                    издает!

1960

«В ночи непроходимой, беспросветной…»

В ночи непроходимой, беспросветной
Являлась смерть больной душе моей
И говорила мне: — За мною следуй!.. —
И я молчал. И следовал за ней.
Я шел за ней до рокового края.
В пустое совершенство глубины
Вела стена — холодная, сырая.
Я осязал каменья той стены.
Подумал я в живой тоске последней,
Внушающей беспамятство уму: