— Значит… значит то, что захотелось вдохнуть запахи родного острова.
— Правильно. Нет слаще запахов, чем запахи родного острова.
— Конечно.
Я поднялся, стряхнул водоросли с одежды. Меня поразило, что Яко после вчерашнего выпивона выглядел почти свежим, был даже побрит.
— Значит, сегодня вечером пойдем в море, — сказал Яко.
— Сегодня вечером, да, через год, — ответил я.
— Всегда готов. Только дай знак. Положись на меня. — Точно так и сказал. — Я могу хоть литр водки выпить, но ум остается ясным. Такие дела. Вот у Яагупа сразу крыша едет.
Яко хрипло засмеялся.
— Слыхал, что сотворил Яагуп на хмельную голову?
— Ну?
— Он не дошел с сетями на угря до воды. Развешал их на пастбище в можжевельниках, честное слово.
— Жуткая история.
— Мальчишки, конечно, видели. Утром у Яагупа был улов что надо. Шелковый чулок, старая зимняя шапка, половина сушеной камбалы.
— Тьфу…
— На сто крючков приличный улов, точно?
Яко смеялся, только зубы сверкали.
— Будь молодцом, — сказал он, протягивая мне руку. — Не забывай родной остров и друзей детства.
***
Утром в почтовой лодке, которая увозила меня с острова на материк, было мало народу. Кроме меня еще четыре женщины. Одна из них спросила:
— Скоро закончишь свою книгу?
— Какую книгу?
— Ты говорил однажды по телевизору, что уже сто лет пишешь одну книгу и все никак не допишешь. Говорил?
— Говорил, да.
— Сказал еще, что книга называется «Салачья книга». Верно?
— Верно.
— Не готова?
— Не готова, нет.
— Надо было писать, пока в море еще водилась салака. Теперь нет салаки и жизнь такая грустная.
Грустная, да, а все-таки жизнь, подумал я. Грусть не должна бы мешать мне писать. Грусть должна больше принуждать писать, чем веселье. «Салачья книга» все еще не была закончена. Вначале я собирался писать о судьбе салаки. Затем понял, что надо писать и о том (крупным, глубоким планом!), как в тревожной судьбе салаки отражается судьба моего народа. Теперь наконец-то я пришел к пониманию, что «Салачья книга» в действительности и есть я сам. У меня уже была написана большая часть книги, когда случился развод с Сийри. Умом, очевидно, невозможно объяснить, почему однажды утром, встав из одной постели, люди должны разводиться. Я и до сих пор не понимаю этого. Хорошо, что женщины в лодке не знали о нашем разводе. Не то стали бы расспрашивать, а я смог бы только пожимать плечами да разводить руками. Женщины все по очереди передавали Сийри привет, а я благодарно кивал головой. Одна довольно долго шарила в своей сумке, пока не вытащила оттуда три высохших крепких салаки и протянула их мне. Я отказывался:
