Когда начинаешь осмысливать жизнь человека в целом после его последнего вздоха, когда уже знаешь, что ничего больше не изменится ни в его облике, ни в характере, ни в карьере, ни в биографии (всё! Биография завершена!), — пытаешься найти какие-то слова, которые бы охватили смысл этой прожитой жизни, нашли масштаб её измерения, сложились бы в логическую формулу причин и следствий, замыслов и свершений, случайностей и закономерностей, чтобы эта формула стала неким знаком конкретной отдельной судьбы, — все твои усилия приводят к давно известному, извечно мудрому задолго до тебя сказанному: «Человек — это мир». И каждый человек — это неповторимый мир. Свой, неповторимый и одновременно общий с тем отрезком земной истории, в котором промелькнула эта искра вечного костра Жизни.
Напишем Жизнь с большой буквы, потому что человек, о котором пойдёт речь, не признавал иной. Об этом говорят его биография, его военная профессия специального назначения — быть всегда на грани Жизни. Об этом говорили… его глаза.
Моё знакомство с Василием Васильевичем Колесником исчерпывается несколькими деловыми встречами иодним разговором с рюмкой в руках. Вот об этом разговоре, а вернее, монологе Василия Васильевича, а ещё вернее — о его глазах во время этого монолога мне хотелось бы сказать в начале биографического очерка, хотя недостаточное личное знакомство с ним ограничивает мои права мемуариста.
Дело было на презентации Книги Памяти солдат, сержантов, прапорщиков и офицеров соединений и частей специального округа из Москвы и Московской области, погибших в Афганистане. Только что вышедший первый том, предисловие к которому написали генерал-лейтенант Д. М. Герасимов и генерал-майор В. В. Колесник, вручался родственникам погибших, произносились речи, были воспоминания, звучали благодарные слова.
Василий Васильевич говорил: «Я командир и отец, который потерял на войне сына, понимаю горе родителей, их боль, но твёрдо знаю, что они гордятся своими сыновьями, прожившими такую короткую жизнь. Низкий вам поклон и уважение».
Не знаю, случайно ли, сразу после выступления — а выступал он выйдя на свободное пространство в центр П-образного стола, за которым сидели приглашённые родственники, — он не вернулся на своё место, где сидел, а подошёл ко мне с рюмкой коньяка и как бы продолжил свою речь. Теперь уже только для меня. Возможно, и не случайно было его обращение ко мне, писателю, недавно начавшему сотрудничать с редакцией Книги Памяти. Не важно, какой мотив был у него обратиться ко мне. Важно, с какими глазами он подошёл. В них ещё блестела влага бати-командира, набежавшая во время поклона матерям и вдовам («Простите нас, что не уберегли ваших ребят»), и сквозь эту влагу, как во глубине океана, темнела неизмеримая неизбывность накопленной боли.
