Ему уступили плуг, дав возможность как старшему проложить первую борозду. Рабцевич прошел за плугом с полсотни метров и передал его хозяину. Пахота началась, теперь он мог уходить. Полесский подпольный обком пригласил Рабцевича на завтрашнее совещание командиров партизанских отрядов области, предстояло подготовить выступление.
Однако сразу в деревню не пошел, спустился к реке. На всякий случай надо проверить посты — мало ли что могло случиться.
Все было в порядке, и от сердца отлегло.
Тезисы выступления написал быстро. Знал, что не откроет их — не любил говорить по бумажке, но уважал порядок, текст или план выступления писал для того, чтобы систематизировать свои мысли.
После обеда Александр Маркович решил немного поспать. Дорога-то предстояла дальняя, и без отдыха ее не одолеть. Лег, закрыл глаза. И вдруг отчетливо увидел своего старшего сына — Виктора. Стоит мальчишка в телогрейке, лицо потное, чумазое, а кепка того и гляди с головы съедет, чудом на затылке держится, в руках заводной ключ. Сын изо всех сил старается завести полуторку. А она стоит как заколдованная и молчит.
— Да ты свечу посмотри, сынок, — не выдержал Рабцевич и проснулся…
На прошлой неделе отряду сбросили почту: свежие газеты, журналы, письма. Рабцевичу было сразу десять писем: пять от жены, три от дочери Люси и два от Виктора. Соскучились, вот и постарались. Жена писала, что наконец дали его адрес. Дома было все в порядке. Дочь Люся и сын Светик (так в семье звали меньшего — Святослава) учатся, а Виктор устроился на работу. Он шофер и получает теперь рабочую карточку. «Нам стало немного легче…» — писала жена.
Весь тот вечер Рабцевич читал письма. Каждое чуть ли не наизусть выучил. Начитался — будто на побывку съездил. На душе стало и легко — дома все в порядке, — и грустно. Нельзя вот сейчас обнять всех родных, расцеловать.
«А ведь действительно большой стал Виктор. Кормилец», — подумал Рабцевич, перевернулся на другой бок и закрыл глаза, надеясь уснуть, но не смог. В хате было жарко и душно, пахло щами и томленой картошкой — хозяйка за перегородкой гремела посудой. Захотелось курить. Свернув цигарку, подошел к окну…
На ближнем поле, что начиналось сразу за огородами, увидел лошадь и человека. Присмотрелся. Человек пахал землю. Рабцевич признал в нем бойца, недавно пришедшего в отряд, обеспокоился: «Что ж он там делает? И себя и лошадь загонит, а землю, как положено, не вспашет».
По мере приближения пахаря все отчетливее слышалось понукание, в котором чувствовались досада и недовольство. Боец чуть ли не лежал на плуге. Лошадь, широко расставляя дрожащие ноги, шла медленно и тяжело.
