Кара-курт | страница 82

— Дорогой Балакеши, дорогие друзья, — закончив ужин, сказал Кайманов. — Много раз пограничники обращались к дауганцам еще в те времена, когда мы вместе строили дорогу. Теперь вот и я стал пограничником и вместе с нашим командованием обращаюсь к вам. В эту неделю по дауганской дороге будут идти особо важные колонны автомашин. Надо организовать усиленную охрану, выставить посты на самых ходовых тропах контрабандистов, не допустить, чтобы какая-нибудь сволочь сорвала переброску грузов. Начальник заставы лейтенант Дзюба расскажет вам, где и что надо будет сделать, надо, чтоб каждый верный человек пошел в наряд...

— Ай, Ёшка! — воскликнул Балакеши. — Зачем спрашиваешь? Все пойдем! Кто только может держать оружие, все будем на гулили...

Полковник Артамонов послал за Самохиным машину в Ашхабад, приказав немедленно следовать в расположение Дауганской комендатуры.

Утомленный дальней дорогой и непривычной жарой, Андрей занял место рядом с красавцем шофером в «эмке» начальника отряда, решив, что, едва прибудет на место назначения, тут же добьется отправки на фронт и спустя несколько дней поедет обратно уже в фронтовом эшелоне.

Разговор с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым не слишком его озаботил, хотя приятного в нем было мало, оба закончили его с взаимным неудовольствием. Раздумывая о том, не повредит ли ему такая неудачная встреча с Белухиным, что он сам будет говорить полковнику, Андрей наблюдал разворачивающиеся перед ним картины южного города.

Всюду много народу. Истомленные зноем деревья, арыки, протянувшиеся вдоль улиц, темнолицые всадники в высоких бараньих папахах, важно восседающие на ишаках, лошадях и верблюдах, яркие одежды, огромные бродячие псы с вываленными от духоты языками, коротко обрезанными ушами — все было именно таким, каким и ожидал увидеть Андрей в знойном среднеазиатском городе. Вдоль улиц, на пустырях и в городских парках уже возникают палаточные городки. Сюда тоже стали прибывать с запада беженцы. Война пришла и в этот город вместе с эшелонами эвакуирующихся на восток заводов и комбинатов, вместе с тысячами обездоленных людей.

Пустыри застроены времянками. Тут и там убогие хибарки, сколоченные из старых досок от ящиков, сложенные из обломков самана, какой-то черепицы, листов железа. Местами — таборы, раскинувшиеся прямо под открытым небом, в скудной тени акаций и карагачей, под неким подобием навесов из одеял, простыней, кусков брезента. Всюду усталые, суровые, сосредоточенные лица. Но для Самохина, столько пережившего за последние несколько недель, даже эти пыльные, неуютные улицы, обсаженные истомленными зноем деревьями, свесившими, словно траурные флаги, пожухлые листья, эти палаточные городки, глинобитные времянки и таборы под открытым небом были мирными улицами, мирными таборами, без артиллерийских обстрелов и бомбежек...