Овдовел прокурор рано, лет в сорок, как и отец Ломона. Ни тот, ни другой не помышляли о второй женитьбе. В один прекрасный день Армемье от нечего делать или из тщеславия написал монографию о Беррье-младшем, знаменитом адвокате середины прошлого века. Самые громкие процессы, в которых выступал Беррье, происходили во времена Второй империи, поэтому Армемье пришлось изучить эпоху, и он погрузился в нее с таким наслаждением, что она стала ему ближе и знакомей, чем та, в которую он жил.
Императрица Шарлотта,[1] Друэн де Люис,[2] г-жа д’Агу,[3] герцог Морни,[4] сотни менее значительных лиц, известных лишь специалистам-историкам, стали для него столь же реальны, как его современники.
Ален Ломон не удалялся в столь далекое прошлое, но тем не менее провел последние лет двадцать-тридцать жизни как бы вне своего времени.
Судейский чиновник, он не строил никаких честолюбивых планов и никогда не соглашался на должность выше, чем мировой судья. Родившись в эпоху, когда жили на ренту, в семье, владевшей в округе десятком ферм, Ломон-старший поступил на службу во Дворец Правосудия, чтобы не пребывать в праздности, но его подлинным поприщем стал основанный в 1880 году «Клуб Гармонии» на площади Сюффрен, одним из последних членов которого он был.
Теперь клуба больше не существует. Ксавье Ломон еще сохранил о нем воспоминание, хотя чисто внешнее. Белое здание с колоннами по фасаду напротив мэрии сохранилось и сегодня, но сейчас оно переоборудовано под кинотеатр.
В былые времена, проходя под вечер по тротуару на левой стороне площади Сюффрен, Ломон невольно поднимал глаза к высоким окнам и любовался хрустальными люстрами, красной с золотом обшивкой стен, на которых висели портреты старцев с бакенбардами, облаченных в узкие фраки с высокими воротниками и плоеные сорочки. В резных креслах, напоминающих троны, другие старцы, еще живые, но такие же неподвижные, как изображения их предшественников, проводили часы за чтением газет или игрой в карты, а лакеи в коротких штанах в обтяжку прислуживали им, бесшумно скользя по паркету.
В особняке на авеню Сюлли сохранился портрет Алена Ломона в возрасте 30 лет с моноклем на широкой ленте из черного шелка.
Для него дело Ламбера с самого начала представлялось бы ясным, и ему никогда не пришло бы в голову интересоваться тем, что думает обвиняемый.
Действительно ли его представление о жизни, где все якобы четко делится на белое и черное, было столь примитивным или это только раз навсегда занятая позиция? Ломон этого не знал: отец не делился своими сокровенными мыслями и чувствами ни с кем, с сыном — подавно. Такая сдержанность входила в его представление о светском человеке.
