— И что же эту бумагу посылают лавочнику Мирзе?
Вопрос поставил отца в затруднительное положение. Он не поинтересовался у людей, каким образом газета оказывается в руках лавочника. Да это его не занимало. Главное, новости.
— Да, видимо, так, — решил он.
— Про налог зерном и мясом тоже сказал Мирза Хашим?
Отец кивнул:
— Именно. В листке все написано.
— А сколько солдат у русского царя и сколько у германа, не спросили?
В глазах отца выразилось крайнее недоумение:
— Зачем тебе это знать?
— Как зачем! Раз вы платите налог, то должны поинтересоваться, у какого царя больше солдат, кто из них выиграет войну.
Довод, кажется, убедил отца. Он задумался.
— Пожалуй, за такой вопрос могут в зиндан посадить. Разве царь объявляет, сколько у него солдат? Такую тайну в темном мешке хранят… Впрочем, народ толкует, что герман сильнее Николая.
— Что это за народ?
— Э-э!.. Народ и народ, какая разница… Без ветра верхушки деревьев не качаются, идет слух… Наше дело ловить да помалкивать… Оставь свои речи, ташкентская, они до добра не доведут.
Сказал это отец строго и даже оглянулся, словно боялся, что кто-то чужой может услышать.
Так я узнал о существовании тайны. Оказывается, были слова, произносить которые запрещалось, они касались царя и войны. И не только запрещалось, из-за них могли посадить человека в зиндан.
А отец говорил. И матушка говорила. И все это я слышал собственными ушами. Ко мне попала тайна, беречь которую было страшно. И еще страшнее было обронить ее случайно, потерять. Если найдет кто из царских слуг — неминуемо наказание…
Да, я стал старше в тот год. И не потому, что вырос, а потому, что многое узнал.
В тот год зима никак не хотела покинуть мир. Задувала ветрами, засыпала снегом. Джизак продрог, как овца в ветхом кутане.
— Хоть бы бог смилостивился над нами, — сокрушалась матушка. — Ведь не всем тепло, не у всех сандал топится.
— Еще девяносто дней не миновало, — объяснял отец. Он хорошо знал счет времени, и когда у кого-нибудь возникал вопрос о рождении месяца или его уходе, мог точно ответить. — Прошла только чилля — сорокодневье, а вот хийла не завершилась. А потом надо перетерпеть и старушечьи дни, самые злые и холодные в конце зимы…
— Да уж одно к одному, — вздыхала матушка, — пусть и старушечьи лютуют, лишь бы кончилось этим наше мучение. — Ей больше других приходилось испытывать на себе удары непогоды, думать о тепле в доме.
— Сорок дней терпела, потерпишь и сорок первый. Большее прожито, меньшее осталось. После ахман-дахмана придет садпок, а потом и твой савр…
