— Я знаю, чего я хочу, — сказала она, сморгнув. — Я хочу в Париж. Но я не культурная, да? У меня ведь нет денег на билет. La plata, hombre, la plata![13]
— Я пытаюсь тебе что-то объяснить, а ты ноешь о Париже. Может, закончим сначала с одним?
— Ты хочешь закончить? — свирепо спросила она. — Я тоже хочу кое с чем покончить. Я хочу распрощаться с этой мерзкой страной. С этими людьми! С тем, как они себя ведут! Petits bourgeois![14] Фу! — Она привстала и оперлась на локоть. — Если ты и вправду хочешь, чтобы я стала культурной, ты знаешь, что делать. Отпусти меня в Париж. Мне все равно как — на корабле, туристическим классом. А если хочешь увидеть мой труп, держи меня здесь и дальше — вот и весь сказ.
Лючита выучила английский в своей родной Гаване, а по-испански говорила здесь только с прислугой, да еще изредка, если сильно накуривалась и становилась чересчур cotorra.[15] Но сегодня был не тот случай: действие утренних гриф уже выветрилось, и чтобы как можно ловчее вести спор, которого она ждала, Лючита не курила с самого обеда.
— Ты не слушаешь! Не даешь мне слова сказать! — начал он жаловаться, а затем понизил голос. — Ты хоть знаешь, о чем я говорю? Хочешь это узнать?
— Да, — сказала она тихо, но сдержанно.
— Я пытаюсь сказать, что как только ты захочешь податься в Эмбахадорес, на Таити или в какое-нибудь из этих мест, — вперед! Если ты и вправду хочешь уехать и знаешь почему, то езжай. Если же ты предпочтешь остаться здесь со мной, я — к твоим услугам! — Он протянул руки, словно в ожидании объятия.
Она улыбнулась.
— Это очень приятно, — сказала она, улегшись и уткнувшись лицом в подушку. — Значит, ты доверяешь мне, Веро.
— Ну разумеется. И, в сущности, всегда доверял.
Она снова села в кровати.
— Ну и слава Богу! — с чувством воскликнула она и медленно опустила голову на подушку.
— Но им всем я не доверяю, клянусь тебе, — продолжал он. — Только не теперь, когда они за раз накупили картин на сотню долларов. Перестань! — сказал он, вдруг испугавшись, что она начнет возражать. — Я видел его. Видел, где была его рука. И не желаю ничего слышать.
— Просто ты считаешь, что картины паршивые, — озлобленно сказала она.
Он выдержал драматическую паузу:
— Я когда-нибудь говорил, что они паршивые?
— Но ты не веришь, что они могли бы кому-то понравиться.
— Нет, это уж слишком! Всему есть предел.
— Ну, слава Богу, у мистера Мэйсона предел не такой, как у тебя. По крайней мере, я уже на сто долларов ближе к Парижу.
