— Прямо сейчас, говоришь?
— Прямо сейчас.
— Хорошо, идем.
Арсений Елагин проживал в пяти минутах ходьбы от храма. Мы подошли
к цокольной двери обшарпанного старинного здания. До революции за этой дверью,
испещренной ныне хамскими надписями, видимо, жил дворник, а сейчас — гениальный
художник Арсений Елагин.
— Звонок не работает, — сказал Коля и постучал в дверь. Из-за
нее послышался рев или стон:
— Входите. Открыто.
Толкнув дверь, мы сразу оказались в комнате — никакой
прихожей не существовало. Комната была огромных размеров и служила одновременно
мастерской, выставочным залом, гостиной, спальней, кухней и даже ванной. Елагин
лежал на железной кровати в брюках, сапогах и драной тельняшке. Лицо его было
опухшим, глаза воспаленными, красными, щеки заросли недельной щетиной, и,
наверно, столько же времени он не расчесывал волосы. Услышав приветствие
Николая, он что-то буркнул в ответ и не пошевелился, но, увидев меня, с усилием
поднялся с постели.
— Простите, батюшка, — смущенно пробормотал он.
Дрожащей рукой он потянулся за бутылкой водки, стоявшей на
тумбочке (такие тумбочки являются неизменным атрибутом больниц, казарм,
тюремных бараков, пионерских лагерей и семинарских спален), налил себе половину
граненого стакана и залпом выпил, вытерев губы рукавом тельняшки.
— Ничего, отец Иоанн, я сейчас приду в норму. Я в
нерешительности остановился. Конечно, меня не приглашали читать лекции о морали
и вреде алкоголизма и даже предупредили о пороках, которыми страдает хозяин
квартиры, но ведь я пришел говорить об его участии в реставрации храма, в написании
икон, что невозможно делать при таком образе жизни. Впрочем, не впадаю ли я сам
в грех осуждения? Имею ли я право осуждать его? Художник словно прочитал мои
мысли.
— Таков я есмь, отец Иоанн, не будете бросать в меня камень?
— Вы знаете, что сказал об этом Христос?
— Знаю. Потому и надеюсь. Позвольте, я угощу вас чайком. Эту
гадость, — он кивнул на бутылку, — я предлагать вам не буду. А пока можете
посмотреть мои шедевры.
Картины Елагина производили жуткое впечатление. По мрачности
миросозерцания его можно было сравнить с Гойей последнего, «темного» периода. Изощренность
фантазии вызывала в памяти Босха. Бесовские оргии, вакханалия зла, безумие,
земля, населенная звероподобными существами и загаженная, оскверненная,
смердящая. Страшный апокалипсис, навеянный ГУЛАГом и психушкой. Представляю,
как реагировали на эти картины, выставленные на всеобщее обозрение около
исполкома, жители и отцы города!
