Истерзанный кошмарами преисподней, художник искал выхода,
просвета, и он забрезжил ему в ушедшей, распятой Святой Руси. Три-четыре
картины, стилизованные под иконопись, были посвящены поиску этого утерянного
идеала. Но они-то как раз показались мне менее удачными, о чем я откровенно
сказал Елагину. И он согласился со мной.
— Вы абсолютно правы, — медленно, с расстановкой произнес
Арсений. — Идеал Святой Руси и Православие — это все, что у нас осталось. Но
они органически несовместимы с нашей уродливой, испоганенной действительностью.
Попытки привнести их в нее создают впечатление фальши.
Это и есть фальшь, кощунственный обман, святотатство... Искусство,
пытающееся дать позитивный идеал, сейчас ни на что иное не способно. И вообще,
мы живем в период разложения искусства. Оно не в состоянии ни передать всего
ужаса действительности, ни противопоставить ей положительный идеал. Остается
одно — выход за рамки искусства. Моей последней картиной будет полотно, измазанное
дерьмом. Альтернативой же этой мерзости может быть не стилизация под иконопись,
а икона, преодоление искусства и прорыв к Богу. Вот к чему я пришел, отец
Иоанн. Вас, конечно, ужасает все, что вы видите здесь. — Он страдальчески
скривился. — Я знаю, что прикосновение к святыне должно быть чистым. Не думаю,
что смогу легко преодолеть свои пороки, если вообще смогу их преодолеть, но
обещаю вам: мое прикосновение к святыне будет чистым. Елагин взял бутылку и
вылил ее содержимое на пол.
— Неделю не пью. Налагаю на себя недельный пост. А через
неделю прихожу к вам на исповедь.
Через семь дней Арсений Елагин был в храме. Он исповедался и
причастился, а затем сразу же приступил к работе над иконами. Так же как и
Коля, он решил писать их в храме. Они работали вместе, рядом, помогая друг
другу советами, но работали в разных манерах. Коля ассоциировался у меня с
Рублевым. В его иконах — спокойствие, уравновешенность, классическое совершенство.
Елагин же своей экспрессивной манерой, беспокойными бликами напоминал скорее
Феофана Грека. «Ему бы писать фрески, — думал я, — картины Страшного суда, они
получились бы у него превосходно».
Я изучил западную стену храма. Росписей там не сохранилось.
Место для Страшного суда было свободно. Без санкции Госнадзора я, однако, не
мог приступить к росписи храма. О том, чтобы получить такую санкцию от товарища
Блюмкина, нечего было и думать. Нужно было действовать через его голову, и мне
не оставалось ничего иного, как обратиться за помощью к Адольфу Николаевичу. Я
подробно описал ему все мои проблемы и, не рискуя доверять письмо почте,
отправил его в Москву с одним из прихожан.
