Однако присутствие такого большого количества детей, явно довольных своим существованием вопреки трагическим обстоятельствам в их жизни, развеивало то мрачное впечатление, которое мог произвести монастырь на посетителя, оказавшегося по другую сторону крепких дубовых ворот.
– Пушечное мясо. Ты производишь пушечное мясо, – как-то в ветреный мартовский день сказала Эмили Дангерфилд своей сестре Сесилии, настоятельнице монастыря. Из высоких окон всегда прохладной кельи настоятельницы – которую скорее следовало назвать кабинетом – можно было увидеть деревья, ветви которых мерно раскачивались на фоне ярко-голубого неба.
– Ты хочешь сказать, что когда-нибудь моих девочек расстреляют из пушек? – с улыбкой спросила мать настоятельница, сидевшая за своим полированным столом. Она уже не в первый раз слышала от Эмили эти слова.
– Ты знаешь, что я хочу сказать, – слегка раздраженно ответила та. – Девочек воспитывают с одной-единственной целью: прислуживать другим, обстирывать их, готовить, убирать – словом, выполнять черную работу. Этот монастырь похож на завод, только его продукция наделена человеческой душой.
Настоятельница редко выходила из себя, но замечание сестры задело ее. В конце концов, что ее сестре было известно об управлении сиротским приютом?
– А что ты предлагаешь с ними делать? – вновь улыбнулась она. – Ты хочешь, чтобы мы поощряли их становиться актрисами, врачами, писательницами, политиками? Как ты думаешь, многие ли из них преуспеют, если их без малейшей поддержки выбросить в большой мир? У наших девочек нет родных, а мы даем им возможность найти надежное пристанище в чужой семье, откуда их хотя бы не будут гнать и где они смогут стать полезными другим людям.
– Полезными! – хмыкнула Эмили. – Ты говоришь о них так, словно это какие-нибудь стулья. Несколько лет назад я видела картину под названием «Метрополис», там было изображено механизированное общество. Так вот, ваш монастырь напомнил мне о ней.
– Эмили, ты говоришь ерунду, – возразила мать Сесилия, из последних сил стараясь говорить спокойно. – Я вижу, прожитые годы так и не научили тебя уважать чувства других людей.
– И не научат.
Эмили встала и начала расхаживать по комнате. Это была высокая женщина пятидесяти семи лет, во внешности которой были заметны остатки былой красоты. На ней был костюм в мелкую клетку и шляпка с вуалью. На спинке стула, с которого она встала, висело небрежно брошенное лисье боа. Эмили гордилась своей все еще стройной, гибкой фигурой. Ее сестра была на два года старше ее, и у нее также было стройное телосложение, хотя разглядеть очертания ее тела под многослойной тканью черного монашеского одеяния было сложно. На лице Сесилии, в отличие от лица Эмили, не было ни одной морщинки.
