Когда, наконец, Иоанн освоился со своим новым состоянием…
Когда сумел принять единство бремени Креста и нечеловеческой
свободы…
Когда весь его огромный разум умалился до той самой мизерной
точки в душе, из которой она и выросла…
Когда в этой точке он обнаружил бесконечность времени, света
и доброго могущества…
…Тогда оттуда хлынуло и затопило его самого, весь мир и всю
бесконечную вселенную нечто желанное, родное и радостное, что прозвучало дивным
звуком, ¾ любовь.
Тогда Иоанн вместил в своем сердце всех людей, животных,
растения, ранее чужой холодный космос ¾
и любовь, дарованная ему свыше, обняла и обогрела всю эту необозримость. Слезы
благодарности источились из глаз его и пролились на землю.
А маленькие человечки, измученные долгой жаждой,
обрадовались: серое небо пролило на их пыльную землю радужный звонкий дождь.
Наш
старый дом
После обеда в комнате моей создалась жара, и уж
совсем я взопрел. Потому надел свою любимую синюю майку, подтянул трико за
рубль сорок, сунул ноги в сандалеты и вышел посидеть на лавочку во двор.
Сколь уж? Да уж, поди, годков
тридцать с гаком живу в этом доме, а нажиться да нарадоваться все не могу. Так
уж тут все ладно и добротно! Стены у нас толстые, кирпичные, теплые; коридор
прямой, просторный. Наши в нем даже любят вешать чего из хозяйства: тазики,
вешалки с тулупчиками, ну и там коляски малышовые тоже здесь приходуют. А чего
ж месту зазря пропадать! Место, оно ведь как? Всенепременно требует заполнения
себя.
Вот и двор у нас — ну, чистый
санаторий! Сирень вот рядом со мной в палисаде, тополя и березки солидненькие,
да толстые. Не то что, когда мы сюда переехали. Вон ту — под моими окнами — мы
с Юрием Палычем насаждали. Времена были тогда, хоть и строгие, но хорошие:
народ все об общественном пекся. Вот и мы с Палычем пошли как-то в лес,
подобрали там саженцев покрепче, покраше — да и высадили, вон, вкруг дома
нашего. Чтоб, значит, народу было еще лучше жить да работать спорее. Тут ведь
как? Если проснешься утречком, выйдешь из дому, оглянешь окрестности — на тебе
тут: и деревцы, и цветочки какие-разные, опять же птички небесные весело
чирикают… Да неуж после такого утречка ты работать будешь с холодком? Никак!
Трактором под купол взовьешься – вот чего.
Вот из-за угла нарисовался Нилыч
с авоськой — сразу видно, человек из магазина при покупках. Раньше состоял в
начальниках больших: бригадир каменщиков. Да вот через это дело — ну, наше
обычное русское — много он скорбей претерпел. Спервоначалу понизили его за
невыходы и появление на работе в задумчивом состоянии, а потом супруга его,
будучи в немощи от превышения скорбей, погнала Нилыча из честно заработанных
хором, от детишек отстранила и сюда к нам определила. Оно, конечно, и ее
понять можно: женщина она немощная, к рассудительности малорасположенная, и,
что у Нилыча в сокровенных душевных глубинах неприятие бессмысленности бытия
творится, – это ей понять не удалось. Только Нилыч у нас тут душой отогрелся,
друзьями-товарищами, как клумба цветами, украсился и теперь — вон как —
гумнами, как проспектом, хаживает. По нынешнему настроению в нем делаю
внутренний вывод, что с утречка наш Нилыч освежился, потому так из него радость
бурлит, что аж улыбается он весь.
