— Грешен! —
говорил он сокрушенно старцу. — Возымел мечту самому сделаться батюшкой! — И
застенчиво опускал голову.
«Ересь! —
повторяла про себя Ирина, вытирая ноги о скомканную на пороге тряпку и проходя
в избу. — Чушь и ересь!»
Она промерзла
до костей, но не чувствовала холода — все в ней кипело от негодования.
...Они
возвращались с Пелагеей из церкви. Ледяной ветер не переставал дуть в лицо,
хотя, казалось, они только и делали, что куда-то сворачивали, словно нарочно
запутывали следы и уходили от слежки: закоулками, пустырями, непролазными
стройками, проходными дворами, между сараев и заборов, палисадников и собачьих
будок. У Ирины леденели ступни в легких сафьяновых сапожках, но ей приходилось
замедлять шаг, потому что старуха еле-еле плелась по рытвинам и колдобинам.
— И
правильно, — сказала наконец Пелагея, морщась от резкого ветра, — правильно,
что сына своего у своей юбки не держишь. А захочет тебя увидеть — так сам и
приедет. А то — что ты его смущать приехала, что ли?
— Почему
смущать? — удивилась Ирина.
— Так ведь
они, когда монашество принимают, от всего кровного и родного отрекаются, от
всего тленного да земного, потому как принимают ангельский образ. И от братьев,
и от сестер, и от отца с матерью. А так — он живет тут без тебя, дом уж небось
и забывать стал, а тут ты как напоминание. Искушение одно!
— Как это —
отрекаются? — возмутилась Ирина. — Да что же за ересь-то такая — от матери
отрекаться! Кто это все придумал? Ну я понимаю — бывают какие-то исключительные
случаи, когда мать уж совсем неблаговидная, а если такая, которую сам Бог
любит...
— Да во имя
Христа и отрекаются! — почти пропищала Пелагея. — Как Он сам заповедовал,
помнишь, в Евангелии — «враги человеку домашние его». И еще — «Кто любит отца
или мать более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто любит сына или дочь более,
нежели Меня, недостоин Меня»...
Она хотела
было удалиться в комнатку за занавеской, чтобы до Сашиного прихода допить до
дна откупоренное и уже пригубленное ею словесное зелье, которое действовало на
нее самым изнуряющим образом.
«Это же надо,
— думала она, — до чего только не додумаются эти жалкие, никем не любимые,
никому не нужные люди, которым нигде нет места, кроме как здесь, на задворках
мира и истории, среди этой помоечной утвари. Так вот на чем они держатся! А
ведь я предупреждала! Так вот что они выдумали себе в утешение — равенство,
беспощадное равенство: они захотели, чтобы все стали такими, как они! А если ты
красив, если ты любим, богат дарованиями, если ты бережно вскормлен, взлелеян,
воспитан миром, они потребуют от тебя — отрекись, стань, как мы! И если у нас
ничего нет в этой жизни — пусть и у тебя ничего не будет! А иначе — прочь от
врат вечности, ибо мы, мы, сирые да никчемные, стоим на страже и никого не пускаем.
Мы — нищие да увечные — узурпировали ее! Плати нам за вход удачей, родством,
талантом — ну тогда мы еще посмотрим, еще поторгуемся!»
