Каждый раз,
когда у меня возникает искушение отсюда уехать, я начинаю думать — а зачем я
сюда приехал? Почему? Может быть, потому что та жизнь меня разочаровала,
утомила и опостылела своей мелкостью? Да! Может быть, потому, что я запутался в
своих бесчисленных долгах, грехах, беззакониях, компаниях, тусовках, пьянках и
пресытился своей неприкаянностью? Да! Может быть, потому, что мне захотелось
ходить в длинном подряснике, бороться с бесами, презирать мир и отвергать
женщин? Да! И все-таки не только поэтому.
Живя дома, я
часто задавал себе вопрос — зачем? Зачем все это? Зачем я? Зачем мама? Зачем
жил отец? Зачем он умер? Что прибавилось? Что изменилось в мире? Что изменится,
если я умру? Зачем я ходил в школу? Чтобы поступить потом в институт? Зачем я
закончу институт? Чтобы оформлять спектакли, как хотела мама? Зачем оформлять
спектакли? Чтобы получать от этого удовольствие? Зачем это удовольствие, если
оно само не отвечает на все эти «зачем» и не покрывает их! Если оно не имеет
смысла, если оно — «геенна»?
А здесь все
сразу встало на свои места. Я живу, чтобы стать сыном самой Любви и победить
всё противящееся этому. И потому — чем больнее становится моему самолюбию, чем
страшнее гложет меня обида и чем громче орут мои мирские желания, тем, значит,
сокрушительнее я атакую мировую геенну, которая вся уместилась в моем сердце.
И поэтому я
никуда отсюда не уеду!
Ирина вдруг
возмутилась: «Какое малодушие! Какая непоследовательность! «Уеду — не уеду». И
потом, что это — «зачем мать?», «зачем отец?». Пустое, мальчишеское
гримасничанье!
Сегодня я уже
собрал вещи и пошел к отцу Иерониму просить благословение на отъезд: такая
тоска на меня напала, такое уныние! Подошел к домику — смотрю, а на Засохшей
Груше только два листочка последних и осталось. А сама она черная от дождя,
страшная такая, корявая! И мне стало так больно, так больно, что я чуть не
заплакал, вспомнив, что она выпустила первые свои листочки как раз в день моего
приезда.
Около нее
тогда собралось много народа, и все дивились: Засохшая Груша ожила! Еще одно
чудо старца Иеронима! Больше всех вопила старостиха: «Я все батюшке талдычила
да талдычила — спилим эту засохшую грушу, что в ней проку, три года уже стоит
сухая, ломкая, разве что ворон пугать. Посадим, говорю, березку, или елочку,
или какое деревце, чтобы глаз веселило. А батюшка сошел с крылечка, погладил
грушу по стволу и говорит: матушка Екатерина, подождем еще полгодика, до весны,
может, еще распустится. А я говорю: куды, батюшка, распустится! Ведь хворост
это один на палке, смотреть тошно, слышь, Александр!» А я ей тогда и ответил:
это вы мне рассказываете, матушка Екатерина? Я же собственной персоной при этом
присутствовал — как раз прошлой осенью это было, в сентябре, когда я с хиппами
сюда попал! Вы меня еще за пилой тогда посылали!
