— Не беда! —
бодро сказала Ирина.
Она быстро
достала из сумки небольшой пульверизатор и, сняв колпачок, стала щедро прыскать
в воздух.
— Что это ты?
— испугался Лёнюшка.
— Это — из
старых запасов. Запах альпийских лугов! — радостно прокричала она, направляя
душистые струи дезодоранта во все стороны. — Альпийские луга, альпийские луга —
в пору цветения, в пору дождей, перед самым закатом!
III.
Лёнюшка очень
опасался за свое монашеское имя и потому на людях вел себя чрезвычайно сурово и
необщительно.
В прошлом
году ему перевалило за пятьдесят, а на его мягком нежном лице так и не выросло
ни малого волоса, ни короткой щетинки. Раньше, когда он поступал в тот или иной
монастырь, на него по этой причине поглядывали с недоверием и опаской. Тем не
менее он свято хранил в сердце изречение святых отцов: «Когда дьявол сам ничего
не может поделать с монахом, он посылает к нему женщину». Именно поэтому он,
хотя это и случалось с ним редко, неожиданно замыкался, и только таинственный,
настороженный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что это не просто
«перепад настроения», а соблюдение монашеской тактики.
Вот и теперь
— он намеренно отстал от Ирины и вошел в церковь уже тогда, когда она тыкала
фитильком свечи в огонек лампады.
...Наконец,
свеча зажглась, и она, увидев свое отраженье в стекле, покрывающем икону,
поправила шапочку, сдвигая ее чуть набекрень. Один раз, когда они были с мужем
в Риме и зашли, прогуливаясь, в огромный собор, она вот также ставила свечу
перед большим распятьем. Там было все как-то возвышеннее и строже: играл
прекрасный орган, респектабельная публика сидела за узенькими партами, сквозь
цветные витражи пробивалось солнце, и все располагало к созерцанию.
— Вот,
«Заступница усердная», Матерь Божия, — вдруг подергала Ирину за рукав Пелагея,
показывая на большую икону, — она сегодня именинница, Казанская-то, ей и
поставь. Она поможет.
О чем она
тогда просила? О чем думала? Весь мир принадлежал ей, и она чувствовала
клавиатуру жизни, как хороший пианист. «Я могла бы управлять этим миром, лишь
нажимая на нужные кнопки! — любила повторять она. — Но мне это неинтересно. Я
люблю экспромт, крутой вираж, неожиданность». О, тогда она была совсем молода,
беспечна, прекрасна — прохожие на улицах оборачивались. О чем, собственно, она
могла тогда просить? Что ей было нужно? Ах, ничего-то, ничего-то ей не было
нужно: она ставила ту свечу только так, чтобы ярко горела, бескорыстно — совсем
иначе, чем эти нуждающиеся, замороченные люди. И потому, конечно, ее свеча была
угоднее Богу и горела выше и светлее других.
