— Разберемся!
— отрезал Угрюмый. — От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. И
все! Вот ты, — тряхнул он еще раз Алексея, — давно тут ошиваешься, бабки
стрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?
Все молчали и
Алексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцати
двух-двадцати трех?
— Чего
молчишь? — вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Ткань
треснула и разорвалась, полетел и сам Алексей — сначала навстречу Угрюмому, а
потом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.
Все бы
ничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с его
шеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылся
в бане — так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал,
ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:
— Отдай!
— Что? — не
понял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, да
и ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: — Ах, это? На...
Он бросил
крест на землю и втер каблуком его в самую грязь.
— Забери свою
железку! — осклабился он и заржал...
Не
следовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровня
бродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучше
не переступать: себе дороже...
— Ну, ладно, —
Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в который
перекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись на
прощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежно
испорчен: и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будут
сохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынче
самолюбие?
Алексей
выковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутри
него происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ и
невнятное бормотанье. Ко всему, опять разболелась голова. Только зря он
сердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомый
никому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые,
дающие последний отсчет, часы...
* * *
Но успокоился
Алексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились в
район “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельных
парусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стен
старой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта.
Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь,
доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обида
проснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясь
вырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он уже
решил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. На
Петровской он повернул налево и вскоре вышел к городскому кладбищу номер два.
