— Книги? —
Грибов удивленно поднял брови. — Зачем? Для библиотеки или вы молитесь по ним?
— Да, да! —
нетерпеливо кивнул Петр Варфоломеевич. Ему совсем не хотелось вдаваться в
рассуждения, к горлу подкатывал тошнотворный ком и хотелось скорей уйти прочь,
на воздух.
— Ну если для
библиотеки, берите, на благое дело не жалко, — Грибов вальяжно махнул рукой, —
только они там вроде подписаны мне, вы заклейте. Да, Нинель, — кивнул он
секретарше, — отметь для какого храма отпускаем, потом в газету: пусть знают
избиратели. Всего хорошего, — Грибов широко улыбнулся и протянул Петру
Варфоломеевичу руку. Тот на мгновение опешил, потом сделал вид, что подавился,
закашлялся и, схватившись за живот, выбежал прочь…
На улице было
светло и ясно, тяжелые тучи расползлись, да и ветра совсем не стало. Однако
Петр Варфоломеевич ничего этого не замечал: для него все еще продолжалась
начавшаяся в офисном коридоре варфоломеевская ночь. Он бережно, словно
спасенное от недоброжелателей ценное имущество, нес под мышкой книги с житиями.
"Ничего, чай не пустой иду, — утешал сам себя, — не зря сходил. Да и
каково им было бы там стоять?"
Только на
подходе к мосту через Великую он заметил солнце. Ночь затаилась у него за
спиной, а потом неслышно унеслась в сторону родного завода, чтобы дожидаться
там своей привычной череды. Все возвращалось на круги своя…
Псков,
июль 2002
Квипрокво[5] или чужие сны
(рассказ)
Уже и секира при корне дерев лежит… (Мф.
3, 10)
Нет, не взирая
ни на что, вечер прошел весьма насыщенно. Comme il faut!
Началось все за беседой в его кабинете с авторитетом N.
под коньячок. Решали вопросы. И, кажется, кое-что решили. После отбытия N., появился повод продолжить…
В VIP-зале “Метелицы” Сбитнев мягко
присоединился к группе плотно и давно сидящих здесь коллег-единомышленников.
Наконец он позволил себе немного расслабиться и неспешно закусывал Водку “Смирнофф”
отварными бараньими ребрышками под соусом Руби-Порт и фаршированным муссом из
гребешков и креветок. Все было достойно и ненавязчиво: и черная бабочка,
оттеняющая четко отштампованную улыбку официанта, и корректные разговоры о
погоде в Санта-Крус-де-Тенерифе, и даже ароматы расставленных там и сям
вальяжно-развязных лилий. Тихая музыка навевала сонливость, и Сбитнев,
расслаблено отдаваясь этому чувству, вяло отвечал на пустое щебетанье Вероники
Карловны, жены финансиста Якова Циха. Краем уха он слышал, как на другом конце
стола только что вернувшийся с Земли Обетованной Толик Шиманович живо объясняет
своему соседу, носатому востроглазому художнику Симоняну, что значит правильно
совершать “нетилат ядаим”. Сбитнев старался не терять из поля зрения язву
Шимановича, от которого (по определению) в любое мгновение жди какой-нибудь
гадости, но сейчас тот, похоже, действительно был увлечен демонстрацией
собственной эрудиции. При этом он прямо-таки мелко вибрировал от
самодовольства. “Не всякая вода пригодна, — говорил он с большим знанием дела,
важно пощипывая себя за подбородок. — Не годится та, чей цвет, не дай Бог,
изменился, например, если в ней растворилось какое-нибудь вещество. Но если это
случилось, так сказать, само по себе или вода, скажем, мутна из-за естественных
примесей, например, глины, но, однако, не настолько, чтобы ее отказалась пить
собака — она пригодна. — Шиманович чертил в воздухе синусоиды, едва не касаясь
нацменского носа Симоняна. — Если нет достойного сосуда, можно омыть руки из крана
— попеременно то правую, то левую. Однако каждый раз надо открывать кран другой
рукой заново, чтобы вода поступала именно под действием силы человека…”
