Се заповедаю
вам, да любите друг друга, и Бог мира да буди с вами. Аще бо сия сохраните, и
вся благая достигните; веру к Богу тверду и непостыдну держите крепко, за нее
страждите крепко и до смерти. А сами живите в любви. А воинству, поелику
возможно, навыкните…
И вы б, дети
мои, Иван и Федор, жили бы в любви и в согласии заодин, и сей мой наказ
памятовали бы крепко. Аще бо благо учнете творити, вся вам благая будет. Аще ли
злая сотворите, вся вам злая сключатся, яко же речено бысть во Евангелии: аще
кто преслушает отца, смертию да умрет…"
Он вчитывается
и ужасается: кому я пишу? Федор — в Твери. А Иван? Кто Иван? Но тут его
пронзает ужасающее прозрение.
— Нет, — шепчет
он, словно отмахиваясь, — не может быть!
— А что бы ты
хотел, грешный Ивашка?
Он
оборачивается и видит отца Сильвестра. Тот в белоснежном подряснике с золотым
крестом; борода его не седой паклей на груди, а как чистейший первый снег.
Он чувствует
себя послевоенным юнцом, да и одежда на нем теперь самая обыкновенная —
повседневная деревенская. Дорогой шубы, да золотых украшений — нет как нет.
— Батюшка,
благослови, — тянется он руками к священнику.
— А на что тебе
благословить? — отец Сильвестр пугающе строг. — На что тебя благословить, —
повторяет, — на какие добрые дела?
— Я не знаю, —
он чувствует себя совсем растерянным и вдруг спрашивает: — А где мой сын Иван?
— Так ты ж его
убил.
— Когда? —
спрашивает он и с ужасом понимает, что все так и есть, что он и убил. Только
как?
— А жену свою
кто, на слезы ее не смотря, в больницу взашей гнал к убийцам-врачам? То-то! Вот
тот убитый во чреве младенец и был твой сын Иван.
— Как же? Я
ведь не знал.
— Да все ты
знал, — отец Сильвестр строго грозит пальцем, — а ну-ка припомни!
Он вспоминает…
Плачет Анастасья, на живот свой указывает: "Он ведь живой, Ваня, как же
его под нож?.. Теперь он сам плачет, и слезы его, как капли расплавленной
смолы, опаляют щеки, капают на грудь и прожигают до самого сердца…
— Говоришь, в
деревнях ваших жить некому? — продолжает отец Сильвестр. — Умирают деревни? А
что ж вы детей своих губите: они бы вам и землю пахали, и сеяли, и дома
строили. Ты все татар, да литовцев коришь, воюешь все с ними мыслями пустыми, а
ближних-то своих ты поберег? Ведь и их-то, если не делом, то словом, мыслью,
побил, да грязью зачернил. Начальники тебе плохи! Не по праву, де, и истине
правят. А сам-то в мыслях не мечтал о том? Не царствовал? Царствовал! Суд, да
расправу вершил? Было! А правый ли суд? То-то. Все у тебя плохи — воры да
пьяницы, все тебя не привечают, в гости не зовут. А ты-то кого позвал? Последним
с кем поделился? Кого из беды вызволил?
