— Туляне за
семь верст комара искали, а комар на носу.
— А вы,
псковичи, — небо кольями подпирали, — отбояривался тот, — и вообще, вы —
капустники, мякинники и ершееды.
— А вы —
самоварники, — смеялась Анастасия Романовна.
— Вот, гляди,
не буду приезжать, — кипятился Федор.
— Без корня и
полынь не растет, — улыбалась Анастасия Романовна, но тут лицо ее строжало, и
она уж с серьезными нотками в голосе добавляла: — Глупа та птица, которой
гнездо свое немило.
Выходит, немило
гнездо-то наше. Нарожать-то нарожали, а научить не научили. Иван Васильевич
сокрушенно склонил голову. Задумчиво сорвал сухой стебелек, потянул в рот.
Нарожали… Первенец-то Митька во младенчестве умер, второй вот — Федор, а
третьего он опять Дмитрием назвал. Уж как Анастасия против была! Куда там? Он
на своем умел стоять! А сердце материнское вещее — чуяло беду. Шесть лет было
Дмитрию. Повели его в воскресенье в кино, а там буза какая-то возникла промеж
парнями. И как Митька им под руку подвернулся, под чей-то нож? Ума не
приложить. Разом жизни и лишился. Такая вот туга-беда… "Живем, поколе
Господь грехам нашим терпит", — говаривал покойный отец Сильвестр. Только
какие у Митьки-то грехи? Нет, не по его винам, — по родительским. Отец
Сильвестр — это прежний батюшка; нынешний, что венчать Федьку Касманова будет,
— отец Никон. Молодой — и тридцати-то лет, поди, нет? К тому же — полная отцу
Сильвестру противоположность. Тот маленький, тщедушный был, борода — седой
паклей на грудь, доброта в глазах и улыбка завсегда на ясном детском личике.
Отец же Никон, хоть и худой, но высокий, борода стрижена, в глазах огонь, а
губы, как месяц перевернутый, уголками вниз смотрят. Обличает всех, а на слово
доброе скуп. Отец Сильвестр тоже поучать любил, но делал это ласково, с
отеческой теплотой. "Детушек воспитать — не курочек пересчитать… Кто к
Богу, к тому и Бог… Одно проси: Господи, прости…" — просто у него это
выходило и на сердце легко ложилось.
Иван Васильевич
припомнил оставшиеся от Анастасии Романовны записки с наставлениями покойного
батюшки. Она для памяти их хранила и в последние годы вечерами читала вслух.
Особенно часто — письмо батюшкино к своему сыну. Многое из него Иван Васильевич
запомнил почти что дословно. Начиналось оно так:
"Благословение
от благовещенского попа Сельвестра возлюбленному моему единородно сыну
Анфиму". И далее:
"Милое мое
чадо дорогое! Послушай наставление отца твоего, родившего тебя и воспитавшего в
добром поучении и в заповедях Господних… Чадо, берегись неправедного собрания и
твори добрые дела; имей, чадо, великую веру в Бога, все надежды возлагай на
Господа: ибо никто, уповая на Христа, не погибнет… Живи, чадо, по христианскому
закону во всех делах без лукавства и без всякой хитрости во всем, да и не
всякому духу верь, доброму подражай, лукавых и закон преступающих во всяких
делах отнюдь не привечай. Законный же брак со всей осторожностью соблюдай до
конца твоей жизни, кроме жены своей никого не знай, а также и пьянственного
недуга берегись — в тех двух причинах все зло заводится, вплоть до преисподнего
ада: и дом пуст — богатству разорение, и Богом не будешь помилован…"
