И еще много о
чем там было, но всего Иван Васильевич припомнить не мог. А к отцу Никону он и
вовсе не ходил. Был как-то раз, а потом — все, как отрезало: не может под его
епитрахиль встать и баста! Не сумел, видно, забыть Иван Васильевич, как кричал
однажды отец Никон на весь храм: будем, мол, все менять на новый лад; старину
вашу, дескать, с красным попом вашим — козе под хвост; хватит бабкиными байками
жить, теперь, дескать, все по-иному будет; власть теперь нам не указ, будем по
Уставу жить, а кому не нравится — вот он порог! И что ж это выходит? Кто ж это
красный поп? Отец Сильвестр? А кто же книги старые служебные сберег от
пограбления, храм отстоял от закрытия в начале шестидесятых? Кто прежде поднял
его из углищ? Нет, — думал Иван Васильевич, — вот когда другого настоятеля
пришлют, тогда можно будет и на исповедь, и на причастие.
Отец Никон, к
слову сказать, через свою резкость и прямоту имел много неприятностей. Так,
явился однажды к Гирееву: дай, мол, леса на церковный дом. Тот: откуда,
дескать, возьму? — Воруешь же лесовозами, вот один к нам и заверни, не
поскупись. Бога не боишься, так хоть людей постыдись. Гиреев, говорят, лицом
пожелтел. Ты что, мула? — вскричал, — Мой Бог, дескать, мне все простит! — Нет
тут твоего Бога! — отрезал отец Никон. — Наш тут, Единый, во Святой Троице
славимый и поклоняемый, и земля наша, и вода, и воздух наш. Махнул Гиреев
своему янычару Григорию Лукьяновичу: мол, выведи прочь. А тот не понял, —
подумал: кончать ему велели попа, — схватил батяню за грудки, на диванчик кинул
и ну его душить подушкой-думкой. Еле, медведя этакого, оттащили… После всего
Гиреев леса конечно дал — два лесовоза, а отец Никон, знамо дело, простил — не
стал делу хода давать. Еще и говорил: вот он, дескать, промысел Божий! Не
мытьем, так катаньем — а лес нам вышел! Такой характер!
А еще было… Дед
Алексей на своей кобыле одноглазой проезжал как-то мимо церкви. Шарахнулась его
савраска от беды какой-то, телегу занесло и — на тебе! — прямо на
"жигуль" поповский. А там — и вмятины, и царапины. Отец Никон как
выскочит, да как закричит: что ж ты, дескать, старый, надел? что натворил? Тот:
без умысла, мол, я, кобыла — такая сякая — шарахнулась. — Я тебе дам кобылу! Да
знаешь кто я? Я тебе сам апостол! А то и выше бери! Ты на кого руку поднял? В
геенну пойдешь! Струхнул Алексей Михайлович — он сызмальства Бога боялся; после
войны помогал отцу Сильвестру этот самый храм из пепелища поднимать. Прости,
мол, Христа ради, батюшка, — взмолился, — я отработаю свой грех! И ведь
отработал, не смотри, что старого леса кочерга: и возил, и косил, и дрова рубил.
Только стали после этого на отца Никона совсем косо посматривать: больно суров,
да немилостив — жестко стелет!
