Антон повел
носом, испытывая какими ароматами наполнена его ночная келлия. Увы, благоухания
не было, и лишь не вынесенное загодя ведро простодушно опорожняло в воздух
запахи помоев. Вот тебе наша жизнь! Антон поморщился и тут же задумался: любит
ли он смерть? Полно, можно ли ее любить? Не есть ли это изощренная форма
духовного мазохизма? Но с другой сторону — это закон, подавляющий
неизбежностью. Не есть ли забвение его безумием? Да, помнить — понятно, но
любить? Что-то в этом не так… Но Мармеладыч? Ведь он искренний человек, не
может же он… (ниже, как подземный ручей, струился поток под названием
"Мармеладыч": его слова, мысли, его улыбка, движение плеч, сухие,
желтоватые ладошки; поток этот касался его, Антона, размышлений — не
вмешиваясь, не тревожа, но лишь чуть-чуть недосадливо покалывая). А может быть
Мармеладыч таким образом возвышает себя? Ведь смерть всех уравнивает — она для
всех. Может быть, для него это форма самоутверждения? Да, но пред кем? Перед
ним, Антоном? Это возможно. И перед Харитоновым — понятно. Но пред Дусей… Зачем
перед ней? Да и Шкаф лишь кулак перед носом способен понять. Для него это все
пустые слова. Но ведь слушает? Опять и опять приходит и слушает. Что во всем
этом? Какая тайна? Вечная жизнь? Да… она есть, есть… Но ведь она — как пещера с
сокровищами из сказки: руки не просунешь, что бы взять или хотя бы потрогать,
да и представить трудно? Но все равно — вечная жизнь… Для Мармеладыча — она
иное, чем для него, Антона, да и для других… А если он может представить и даже
потрогать? Может быть так? Ладно, завтра к Мармеладычу…
Захотелось
сделать это немедленно, сейчас же. Антон представил, как встает со стула,
одевается и идет прочь из этого дома, города… (ведь, безспорно, Мармеладыч —
это не "город", это "вне"). Не удалось: и в воображении
дверь, криво отштампованная с той стороны номером "46", не желала
открываться. Мысль, словно пойманная лучом парализующего прожектора, трепетала
на месте. Виски набрякли тяжелой пульсирующей болью. Как это сделать? Как?..
Боль разливалась шире и хищно стискивала затылок… Просто выйти из комнаты… Это
просто… просто. Но если ты сам и есть эта комната? Как тогда? Если ты сам и
есть этот город, и весь его мусор и дурь — это ты сам, это твое, от тебя? Как
тогда? Куда тогда?
Он впал в
забытье и оттуда, из глубины, почувствовал, что необходимо проснуться. С
чудовищными усилиями открывал глаза, — еще и еще, — но все время видел
колеблющееся марево того же сонного провала — сон держал его на длинном
поводке. Наконец удалось, и он, как мокрый пес, стряхнул с себя сонное
оцепенение. Потянулся за книгой фра Савонаролы, открыл наугад (похоже, книга
всегда распахивалась именно на этом месте, где обрез ее выпячивался затертой
черной полосой) и прочел: "Привыкни иногда думать наедине с собою о смерти
и скажи: так или иначе мне предстоит умереть; и посмотри иногда на твою плоть и
твои руки и скажи: эти руки и эта плоть должны будут обратиться в прах и пепел;
скоро все станет гноем. Кто этот мертвец? Тот был гран маэстро, тот был
молодой, тот был богатый, тот был красивый, тот был сильный. Не так давно они
были живы, а сейчас — мертвые: все гной и пепел… О, Флоренция! О, Рим! О, Италия!
Дни песни и празднеств прошли для тебя!"
