Однажды
пресвитер Тит сильно заболел. Находясь уже при смерти, он начал горько плакать
о своем грехе и послал к диакону Евагрию, прося того о прощении; но тот не
только не простил, а даже начал проклинать пресвитера жестокими словами. Тогда
братия привлекла Евагрия силой проститься с умирающим братом. Увидев его,
больной тотчас пал ниц пред его ногами и со слезами просил прощение. Но Евагрий
оказался столь немилостив, что отвратился от брата и сказал: “Никогда не
примирюсь я с ним, ни в сей век , ни в будущий”. Едва он это проговорил, как
тотчас же пал замертво. Больной же пресвитер Тит встал с одра своего совсем
здоровым, как бы и не болел .
Всех поразила
такая смерть Евагрия и чудесное исцеление пресвитера Тита. А тот рассказал, что
когда он болел, то, будучи в гневе, видел ангелов, отступающих от него и
плачущих о погибели его души. Когда же он одумался, попросил привести Евагрия и
поклонился ему, а тот отвернулся в сторону, то вдруг подступил к немилостивому
диакону ангел, держащий пламенное копье, и поразил его в самое сердце.
Устрашенная братия много
плакала об умершем лютой смертью Евагрии и погребла его; очи и уста тот имел
открытыми, руки же распростертыми. Сама же братия стала бдительно остерегаться
от гнева, твердо помня, благодаря случившемуся наказанию, следующие слова
Господа: яко всякий гневающийся на брата своего всуе, повинен есть суду[8],
а также и изречение Ефрема Сирина: “Если кому случится умереть во вражде,
таковой обрящет неумолимый суд”. Вот такая поучительная история.
— Что ж мне теперь делать?
— растерянно спросил Петр Петрович. — Выходит, теперь я кругом виноват?
— Унывать не надо, — сказал
батюшка, — средство помочь вашему горю есть: это и молитва церковная и домашняя
об упокоении, чтение Псалтири, милостыня. Все в ваших руках.
— Не приучен я к молитве, —
признался Петр Петрович, — да и в церковь-то не больно ходок.
— Лучше поздно, чем
никогда, — улыбнулся батюшка. — Все ваших руках. Если соблаговолите начать,
Господь силами не оставит, тут уж поверьте. Собственно, чем вы лучше ваших
дедов и прадедов, которые имели труд и попечение и о своей душе и о душах своих
умерших близких? Они ведь верили в Бога, крестится зазорным не считали, в храм
ходить не ленились? Что за затмение нынче нашло на людей. Куда ж без Бога? Да
ни куда! Вражда одна, ненависть, жадность, да разврат. Пропадете без Бога, так
и знайте…
Батюшка ушел в храм, а Петр
Петрович добрел-таки до могилки незабвенного Николая Антоновича и долго
переминался там с ноги на ногу, не зная, как себя следует сейчас вести и что
сказать усопшему. Где-то в глубокой черной ямине хрипел что-то невразумительное
злой голос, заходясь от бессильной ненависти, но Петр Петрович уж не обращал на
него внимания и не боялся, что вдруг не выдержит и пустится в мерзкий пляс. «Да
ты не думай, друг мой Коля, — шептал он, — я бы и прежде не смог, дулся только
от злости пустой, но не стал бы плясать. Что ж я, ирод какой? Ты уж прости
меня, подлеца. Не держи зла…» Петр Петрович изломал в руках стебель сорванного
по дороге полевого цветка, а вспомнив, зачем сорвал, махнул на себя рукой и,
отделив поврежденную часть, осторожно положил уцелевшее на свежий холмик. «Спи
спокойно, — думал, шагая в сторону невидимого отсюда храма, — А я за тебя
свечку сейчас поставлю. Батюшка так велел…»
