Иван Петрович впервые шел в
комнату для свиданий. На лестничной клетке тянуло острым волнующим сквознячком,
в котором чувствовались веянья добольничной жизни. Отсюда до нее было ближе,
чем из палаты. И она продолжала приближаться по мере того, как Иван Петрович
спускался со второго этажа на первый, дальше которого посетители зайти не
могли. Поэтому приемная находилась внизу.
Свиданий в больнице ждали с
трепетом. Больные всем существом стремились к своим близким, с которыми жили
прежде бок-о-бок и в большинстве случаев были связаны родством. А еще они
радовались, что их не забыли. Ведь многих в палате родственники вычеркивали из
своей жизни, как будто их просто-напросто не существует. Попал в больницу -
значит, тебя уже нет.
При таком положении вещей
больной мог просить, чтобы ему разрешили самому отправиться к родственникам,
напомнить им о себе. Братья-сестры представляли эту просьбу на рассмотрение
Главврача и, если ответ был положительный, давали отправляющемуся в путь
необходимые наставления.
Каким образом тот попадал
на место и что делал в не свойственных ему теперь условиях, Иван Петрович не
знал. Он только слышал заранее произносимые фразы, с которыми больной должен
был предстать перед своими родными. Чаще других звучала такая: "Я голоден,
накормите меня".
Без сомнения, это была
шифровка - различие между тамошним и здешним бытием предопределяло
необходимость условностей и сокращений. Оставалось надеяться, что там их
правильно расшифруют: "Я голоден" вмещало в себя целый надрывающий
душу рассказ о том, как тяжело выздоравливать без помощи близких, а
"Накормите меня" заклинало эту помощь оказать. Однако произношение
данной фразы могло быть бесстрастным: в большинстве случаев больному
разрешалось передать только суть, но не эмоции, отсутствие которых восполнял
его общий вид - поза, походка, выражение лица. Одежда тоже имела значение - она
была своеобразной вывеской самочувствия больного: мятая и запачканная
указывала на внутреннее смятение;
Обветшалая знаменовала
скудость, тоску; яркая и крахмально-свежая свидетельствовала о благополучии.
Это объяснялось тем, что в больнице сводилась на нет разница между внешним и
внутренним - состояние человека мгновенно проецировалось на его внешность,
создавая единство формы и содержания.
Ступеньки закончились перед
высокой, с полу до потолка, стеклянной вертикалью. Здесь, на месте встречи
живущих внутри и приходящих извне, она представляла собой до предела
истончавшую и опрозрачневшую больничную стену. Видимо, совсем без разделенья
нельзя было обойтись даже в момент свиданий, настолько разную печать бытия
носили теперь те и другие. И сама стена была неодинаковой: со стороны больных
она казалась прозрачной, зато со стороны посетителей в той или иной степени
замутняла видимость и приглушала звук. Посетителям приходилось вглядываться и
вслушиваться; многие так и уходили, не различив того, кто стоял за узорной
дымкой прессованного стекла прямо напротив них. "Увидит ли Саша?" -
взволновался Иван Петрович.
