Первым был опять-таки
Тимка: уж слишком глубоко въелась в Павла за десять лет привычка дрожать над
сыном. Вторым – женщина, Ирина. Понятно, она не могла выдержать конкуренции –
такие ли ждали его на празднике жизни! – но ни с одной из встреченных на этом
празднике он не пережил того, что пережил с ней. Когда-то они буквально ходили
по пятам друг за дружкой: она во двор мусор выносить, а как идет обратно, он ей
навстречу – соскучился. Он задержится вечером на работе, а она уже ждет возле
метро – вышла его встречать. И так повсюду, где только можно, они таскались
вдвоем, а после втроем: сперва с коляской, потом с дитем посередке, ведомым с
двух сторон за ручки. В это время Павлу бы и в голову не пришло, что он может
куда-то переселиться – без них, от них, бывших тогда частью его самого.
Но кроме этих двух
глупостей, его удерживал еще третий, не менее дикий атавизм. Принято думать,
что, когда детство проходит, люди перешагивают через него и идут дальше. На
самом деле это не совсем так – каждый носит на дне души свернувшееся клубком
собственное детство. В решающий момент жизни оно вдруг проснется, захлестнет
человека и поведет куда захочет. Последним атавизмом Павла было пережитое им
детство: пустыри, мальчишки, драгоценности в виде битых стекол и собачьих
костей, полусдутый футбольный мяч… А как итог всего – серый могильный холмик,
простой и невзрачный, несмотря на все прежние старания Павла развести там
цветы. Мать как любила держаться в тени при жизни, так и потом не меняла своих
привычек. Но в самой этой серости, скудости, умаленье была какая-то сила,
больше всего мешавшая Павлу порвать с унылой реальностью. Временами ему
казалось, что сама мать в своем неизменном коричневом жакете стоит на последней
черте, последней границе между обычной и компьютерной жизнью – встала и
отталкивает его вытянутыми вперед руками. Павлу это не нравилось. Он стыдился
перед кураторами: вдруг они могут угадывать человеческие мысли? Но они, похоже,
не умели, потому что никогда не заговаривали с ним об этих видениях. А сам
Павел не чувствовал внутренних сил решительно прогнать образ матери.
Таким образом,
переселение откладывалось. Он смущенно признался, что еще не готов насовсем
остаться в заэкранье:
- Мне еще надо дозреть…
То есть я понимаю, что так будет лучше, но давайте сделаем это позже…
Если кураторы
испытывали разочарование, то, как всегда, сохраняли безупречную корректность:
