Да и чего тут
особенного? Самая обычная непруха, очень характерная для любого пореформенного
периода. Ну, уволили с работы, сейчас всех увольняют. Ну, не приняли на другую.
А кого сейчас принимают?
Особенно если у вас профессия - художник-оформитель. Время славы КПСС и
сопутствующих ему плакатов и лозунгов безвозвратно ушло, а рекламщиков бегает
по городу как собак нерезаных. Дальше: ну, попьянствовал человек неделю, что с
того? А кто сейчас не пьет? Большинство только представляются трезвыми. По
крайней мере, дикция у Жаркова не хуже, чем у представителей родного
правительства. Специально повторял их бессмысленные речи, сидя у телевизора,
смачивая горло «Хванчкарой». Ну, ушла жена к ненаглядной (век бы ее не видеть!)
теще. А где еще место браку, как не на помойке? И все же уход жены был
последней каплей, чтобы Жарков произнес касательно себя слово «непруха». Остальное
– мелочи, просто цветочки: попал под машину - сломал руку; украли у временного
инвалида в автобусе бумажник; при выходе из автобуса поймали безбилетного
Жаркова контролеры, денег на штраф не было - унизительно обыскали и в качестве
компенсации дали по морде; в доме отключили горячую воду; Вова Онуфриев срочно
требует возврата долга, а надо еще где-нибудь занять; хотел обзавестись
любовницей - засмеяли «кандидатки»... А ведь мог бы получиться из него
достойный альфонс! Противно? Ни на йоту! По-чет-но! В нынешние времена
приемлемо все, что выгодно, и если выгода действительно имеет место быть, то ее
счастливый обладатель как бы автоматически становится почетным членом общества.
Нет, Жарков так не думал, просто притворялся вместе с большинством населения державы
камикадзе. Именно поэтому он сейчас безнадежно распивал в кафе «Рассвет» до
самого заката.
Бармен отреагировал на
зашуршавший по стойке полтинник бутылкой дагестанского трехзвездочного и даже
намерился было сорвать пробку, но Жарков вдруг понял, что пить сейчас он не
будет. Не принесет это желанного облегчения. Не в кайф. Потому он опередил
бармена и стремительно переместил емкость во внутренний карман плаща. Бармен
зыркнул на него с непринужденностью, но так как Жаркову (как он думал) было все
«пофигу», он молча развернулся и вышел из кафе, обдав прохожих волной
аппетитного котлетного духа, присущего таким заведениям.
Он двинулся к
центральному парку, чтобы предаться самобичующим размышлениям где-нибудь на
тихой аллее. И то, что осень была золотая, и город, осыпанный желто-красными
гирляндами, был необычайно красив и приветлив, и то, что прохожие вокруг были в
приподнятом настроении, еще больше укрепляло Жаркова в мысли о том, что он один
отторгнут и не понят этим лощеным миром с его волчьими товарно-денежными отношениями.
В парке он нашел подходящую скамейку и созерцательно углубился взглядом в
голубое, но, как ему казалось, отвратительно пустое небо. Ему вдруг
представилось, что именно сейчас он должен умереть: в глубоком одиночестве, и
чтобы нашли его здесь, в парке, с легкой ироничной и в то же время всепрощающей
улыбкой на устах и глазами, устремленными к небу. От пережитого сострадания к
самому себе и глубокого философского осознания безразличия всего мира к его
персоне Жарков откупорил коньяк и отпил несколько больших глотков. Другого
способа существования в эпоху хандры и необъяснимой духовной жажды он не знал,
так же как не знал, что отчаянье (см. «уныние») - один из смертных грехов. Но
именно оное заставило его, запрокинув голову, полным этого самого отчаянья
голосом возопить в безучастное небо:
