С той ночи откровений вынес я не только стремление к
смирению, но и чисто внешние приметы – например, необходимость писать на
хорошей бумаге, хорошей ручкой – это для того, чтобы стыдно было таким
инструментом писать пошлости. В Пассаже купил пачку бумаги с водяными знаками,
авторучку «паркер» с золотым пером и еще такой же как у модно-опального поэта
вельветовый пиджак, который чем более мят, тем лучше выглядит. В том «культовом»
пиджаке я валялся на полу, унимая боль в пояснице от долгого сидения, много раз
попадал под дождь, слегка протер на локтях, покрыл его россыпью чернильных и
кофейных пятен – а он со временем становился всё более изящным и удобным.
Почему-то всё это в совокупности очень быстро настраивало на нужную волну, я
воздыхал к образам, испрашивая вдохновенья, а дальше всё происходило, как
осенней порой у Александра Сергеевича: «И пальцы просятся к перу, перо к
бумаге. Минута – и стихи свободно потекут».
Кстати, осень я полюбил также благодаря поэзии. Лето с
назойливым бесплатным приложением: «зной, да пыль, да комары, да мухи» – быстро
надоедало, начинало тяготить, и всё более отчетливо в душе нарастало ожидание
осенней прохлады, золотой листвы, прозрачности и той высокой печали, которая
предвещает смертное охлаждение природы, отрывая мысли от земли и поднимая к
небесам.
Когда-то в детстве моя собственная жизнь представлялась мне
бесконечной. Старческое увядание, тяжелые болезни, смерть – всё это, конечно,
происходило с кем-то – но не со мной! Я даже представить не мог себя старым и
немощным. Я читал о дуэлях, смерти в бою, убийствах поэтов, не доживших и до
сорока – и проецировал их судьбы на свою. Впервые захотел побыть стариком,
когда меня познакомили с двоюродной бабушкой. Она оказалась очень доброй,
говорила как-то непривычно мягко. Мне сразу захотелось рассказать ей о своих
юношеских волнениях, страхах… Тогда я был безнадежно влюблён в женщину двадцати
двух лет, она казалась мне совершенством. Её непорочный образ, мерцающий
божественной красотой, преследовал меня днём и ночью, душа пребывала под вязким
бременем горчайшего томления. Сам того не замечая, ходил я по краю пропасти, во
всяком случае, перспектива самоубийства не казалась мне такой уж фантастической.
Всё это я, заикаясь от волнения, покрываясь испариной, рассказал
девяностолетней старушке, и она не посмеялась надо мной и не отмахнулась, как
это обычно делают взрослые.
О, нет! Она взяла мои влажные ладошки в свои огромные
крестьянские руки, прошептала: «ничего, ничего…» – и рассказала о своей первой
любви. Оказывается, она впервые в жизни полюбила, будучи замужней:
четырнадцатилетнюю красавицу выдали замуж за «крепкого» мужика из соседнего
села, не спрашивая её желания. Я смотрел в упор на морщинистое желтоватое лицо
в коричневых пятнах, в мутные слепые глаза, наполовину прикрытые нависающими
веками, – и никак не мог представить эту старуху юной девушкой с пылающим
сердцем и блестящими глазами. А она тем временем рассказывала, как поила
допьяна мужа самогоном, укладывала спать, а сама убегала огородами к
возлюбленному, студенту, приехавшему на каникулы навестить родителей.
Воспитание в страхе Божием, крепко сидевшем в юных душах, не позволили случиться
греху. Они лишь сидели на лавочке под луной и даже руками не касались друг
друга, а просто говорили, говорили…
