Случаются такие дни, когда в сердце поселяется холодная
каменная тяжесть, весь мир и все люди кажутся чуждыми, а ты сам себе – калекой,
раздавленным червем. Это может продолжаться день, два, неделю… Только, слава
Богу, всё в этой земной жизни кончается, и наступает утро, полное света и
радости. Однажды, после череды тёмных дней воссияло солнце, я вышел из дому,
оглянулся и вдруг понял нечто важное: мне очень интересны люди, птицы, кошки,
собаки, муравьи, букашки, деревья, кусты, цветы, облака, река, дома, улицы.
Вдруг открылись засовы, упали цепи, разорвалась паутина, распахнулась дверь – и
в сердце ворвался огромный мир. Он обступил меня, окружил, затопил до краев,
оглушил разноголосицей. В тот миг я ощутил острую потребность рассмотреть его и
старательно описать чернильными линиями по белой бумаге, но именно так, чтобы
показать сначала себе, потом близким, а после, может быть, и ему самому, как он
все-таки прекрасен.
Однажды я наблюдал, как на вокзале прямо на сиденье в зале
ожидания мать пеленала отчаянно орущего ребенка. Младенец, казалось, по самые
уши был испачкан собственными нечистотами, его крошечное личико искривилось от
крика и стало ужасным, но мать шептала ему нежные слова, ловко вытирая тельце
салфетками с лосьоном, сменила пеленки, а напоследок полюбовалась чистым,
улыбающимся ребенком. Вот оно! Мы все для Бога, как грязные дети для матери.
Красота человека существует под слоем грязи, но Бог непрестанно очищает нас,
чтобы всё лучшее в нас засияло святостью.
Как можно самое важное открытие в моей жизни обойти
молчанием! Необходимо об этом рассказать моему человечеству, моей вселенной,
малой и большой, уродливой и прекрасной – обрадовать, поделиться надеждой!
Тогда меня познакомили с поэтом. Поначалу-то он мне не
понравился, скорей всего тем, что считался модным, «культовым»; мне он
показался самодовольным. Но вот однажды ночью он вошел в мой дом. У него
сломалась машина, его ограбили, отняли телефон, а мой дом оказался рядом. По
грязи, под проливным дождем, обиженный и оскорбленный, без тени самодовольства,
тихо вошел он в мой дом. На кухне я постелил ему на диване, сварил горячий
глинтвейн, нарезал бутербродов, и мы с ним проговорили до утра. Он рассказал о
скитаниях, годах ссылки за тунеядство, вынужденной эмиграции. Годы одиночества
с непрестанной болью в сердце – вот, что из банального рифмоплёта сделало его
настоящим поэтом. Я смотрел на его усталое лицо в глубоких морщинах и понял
одно – он за всю ночь не сказал ни слова осуждения, ни слова обиды, наоборот –
какая-то нечеловеческая благодарность к своим жестоким мучителям жила в нём и
освещала его жизнь, его лицо, глаза.
