По ночам ей иногда снилось, что тетка бьет ее по голове. А иногда она видела какие-то странные сексуальные сны, а ведь она была совсем не сексуальна. Тогда, проснувшись, она чувствовала себя виноватой не известно почему. Возможно потому, что приятное должно быть запретным. Виноватой, но довольной. От этого она чувствовала себя еще более виноватой и трижды шептала: аве-мария, аминь, аминь, аминь. Она молилась, но не Богу, она не знала, кем Он был, и поэтому Он для нее не существовал.
Я только что понял, что единственной реальностью для нее был Бог. Она гораздо лучше чувствовала себя в ирреальном мире, где воображала себя зайцем, взмыва-а-а-а-а-а-ющим в небо над кочками. Ее земное существование было неопределенным, смутным. Она была частью природы. Она считала, что ей следует выглядеть печальной. Не разочарованной — для этого она слишком проста и скромна — а именно печальной, это казалось ей романтичным. Нет нужды говорить, что у нее было нервное расстройство, это ясно. Но это был такой невроз, который поддерживал ее, как костыли. Иногда она ехала в центр города и разглядывала витрины магазинов, сверкающие драгоценностями и синтетическими нарядами — только для того, чтобы немного помучиться. Она поступала так, когда бывала в разладе сама с собой, а страдание объединяет.
По воскресеньям она просыпалась очень рано, чтобы оставалось больше времени ничего не делать.
Худшим временем суток был для нее конец воскресного дня: она впадала в беспокойное состояние, вздыхала, тосковала по тем временам, когда была маленькая. Она вспоминала сухую фарофу[4] и думала, что была счастлива. В этом я с ней согласен: детство, каким бы горьким оно ни было, всегда прекрасно, какой ужас! Она никогда ни на что не жаловалась, знала, что так повелось от веку — но кто все это создал? Несомненно, когда-нибудь она попадет в рай, но это будет рай кривых. Увы, для этого не надо стремиться на небо, все криво на самой земле. Клянусь, я ничего не могу для нее сделать. Если бы я мог, я бы все изменил к лучшему. Я прекрасно понимаю, что писать о некрасивой машинистке — хуже, чем сказать непристойность.
(Что касается творчества, все равно живая собака лучше книги.) Хочу поделиться с вами одной маленькой радостью. Дело в том, что в одно тоскливое воскресенье без фарофы девушка испытала неожиданное, необъяснимое счастье: гуляя по пристани, она увидела радугу. Она была в восторге, но тотчас возжелала большего: ей захотелось увидеть фейерверк, как однажды в Масейо. Вот, с этими людишками всегда так: сунешь им палец, они норовят отхватить всю руку, с жадностью требуют своего. И без всякого на то права, не так ли? Не существует способа — по крайней мере я его не знаю — увидеть многоцветный сверкающий фейерверк в моросящий дождь.
