— Эге, видать, это
чья-то заначка! — усмехнулся я, отвинчивая крышку.
Водка пахла очень
сильно, а, стало быть, не утратила своих качеств. «Водка «Урожай». Крепость
42°» прочитал я на потертой этикетке.
— Ого! Крепач! —
присвистнул я и решил использовать это зелье для компресса Пашке.
Смочив теплой водой бинт
и вату, я полил на них сверху водкой и наложил эту повязку на грудь девчонки.
Потом снова укутал ее посильнее. Дело было плохо. Прасковья моя была уже,
видать, в беспамятстве. Она задыхалась, и от нее разило жаром, как от буржуйки.
Она не отвечала на мои слова, не пила и не ела, не открывала глаза... Я
постоянно утирал пот с ее лица, смачивал водой сохнущие губы, иногда давал
понюхать нашатырный спирт.
Потом я принес из леса и
разложил возле лежанки свежие ветви сосны и ели. Они здорово освежали воздух.
Когда ужин был готов, а в лесу уже стало совсем темно, я приготовил кружку чая
с вареньем и принес его Пашке. Она лежала тихо, тяжело дышала и глядела на
меня. Какие же стали у нее глаза! У меня даже сердце сжалось в комок.
Подернутые какой-то печальной пеленой, они смотрели безучастно, неузнаваемо,
покорно. Это был взгляд угасающего человека, не имеющего уже никакой надежды на
исцеление, на продолжение жизни... По красным впалым щекам скатились слезинки.
— Паш, ты что, а?! —
тронул я ее за плечо.
Она узнала меня и
прошептала одними губами:
— Ничего... все
нормально... — и даже слегка улыбнулась.
— А я тебе чай с малиной
приготовил! — сказал я радостно. — Такой вкусный! Попей, пожалуйста, а то
совсем ослабнешь! Он здорово помогает! Я тебе и компресс сделал... Теперь
обязательно поправишься!
Я усадил Прасковью на
лежанке и попоил чаем. Так как руки ее сильно дрожали, то я держал кружку сам,
поднося ее к девичьему рту. Пашка сделала всего три глотка. И еще я едва
упросил ее принять еще хоть одну таблетку. Ей было тяжело глотать. Потом она
снова легла. Я вылил остатки водки на компресс, прикрыл девчонку шубкой и
присел рядом. Больше я ничем не мог ей помочь.
— Спасибо! — прошептала
она и закрыла глаза.
Вскоре Паша вновь
задремала. Я встал, поставил ужин на стол и хотел покушать, но почувствовал,
что у меня впервые пропал аппетит! Тревога за Пашку пронзала все мое существо.
Впереди ночь! Еще целая ночь! Так много времени, а болезнь все жестче сжимает
на горле Пятницы свои костлявые пальцы. Мысль, что Пашка может умереть, была
такой дикой и нелепой, что я упрямо гнал ее от себя. «Нет, этого не будет! Не
должно быть! Это же несправедливо! — твердил я себе, нервно ходя по тесной
избушке. — Не для этого же я спасал ее, чтобы вот так внезапно и глупо
потерять!»
