Не имея перед собой другой четкой цели, Толлеус со всей возможной осторожностью отправился в зал с пленниками. Там должен был быть Касандрос — второй тюремный искусник. Он отвечает за узников и в случае нештатной ситуации обязан находиться при них. Трезво взглянув на ситуацию, легко было догадаться, что нападение организовано с целью освобождения заключенных. А это значит, что все враги рвутся (если еще не прорвались) туда же, куда шел старик. Он прекрасно представлял себе их уровень подготовки: скоропостижно павшая система обороны, которую он знал вдоль и поперек, сказала ему многое об их возможностях. Так что инстинкт самосохранения, срывая голос, изо всех сил верещал, что нужно идти, а лучше бежать совсем в другую сторону. Но сил этому мудрому, миллионы лет оттачивающему свое мастерство инстинкту хватало лишь на то, чтобы Толлеус пробирался вперед медленно, через "не хочу", чтобы супостаты наверняка успели уйти.
Молодой целитель нашелся на полпути к своему боевому посту: он сидел на полу, прислонившись к шершавому камню стены, дико вращая ошалелыми глазами, но не замечания ничего вокруг. У него на щеке красовался здоровенный, в пол лица, синяк, который уже начал чернеть. Других видимых повреждений видно не было, но если парень нарвался на оробосских чародеев, все могло быть гораздо хуже. Еще со времен войны старик помнил случаи, когда после боя человек жив-здоров, а потом вдруг за несколько дней высохнет как мумия или сгниет заживо. Тут не угадаешь.
Старик тяжело плюхнулся рядом с Касандросом, силясь унять дыхание.
— Уф, тяжело, — пропыхтел он, ни к кому конкретно не обращаясь. Не с его здоровьем и не в его возрасте такие потрясения. Пускай молодые сражаются. А ему хотелось хотя бы отдышаться.
Целитель сфокусировал взгляд на старом искуснике, узнал. Промычав что-то нечленораздельное, парень прокашлялся, и, наконец, смог внятно изъясняться. Оказалось, его вырубили каким-то амулетом люди в черных шлемах, серыми тенями промчавшись мимо. Никакого сопротивления оказать он не успел. А чародеев вообще не видел. Несмотря на звенящий шум в ушах и плавающий перед глазами пол, он рвался исполнить свой долг, не сознавая или не желая понять возможных фатальных последствий этого. На его счастье сил вскочить и бежать за врагами, потрясая жезлом, у него не было. Сейчас им двигали исключительно глупость и юношеский идеализм, которые никого еще до добра не доводили. Толлеуса же в зал с пленниками безудержно манил совсем другой интерес: превыше собственной безопасности его волновала судьба заключенных, а точнее одного особенного узника. Личного благодетеля, если можно так сказать о в общем-то незнакомом человеке.
