Ну, в общем, забрали они
меня из тюрьмы под расписку, якобы на энтот, на... ну, как же его...
– На следственный
эксперимент?
– О! На его. Хотя какой
в моем деле мог быть этот... ну да... Еще раз моего живого-убитого по морде
съездить? Приехали мы ко храму сему, сельчане думали, что меня на свободу
выпустили, а те двое два мешка камней из машины вынимают. Чего ж, говорю, так
много набрали? А те: “А кто ж его знает. Этот твой живой-убитый больше
израсходовал, да не попал. А мы попадем!” Ну прям совсем голову потеряли, ну
будто вот ничего больше в жизни не надо, как только в икону камнем попасть. И обо
мне забыли, хотя один спросил грозно: “А не убежишь?” Да куда ж мне, говорю, от
судьбы своей, да от Божией Матери бежать? Кто ж вам кроме меня помешать может?
Те аж взвились: “Как это
мешать?! Да мы тебя сейчас на месте!..” Да молитвой, говорю, мешать, сотрясением
воздусей жалким моим языком к Ней вот, к Царице Небесной, чтоб образумила Она
вас. Те только рассмеялись. “Валяй, – говорят, – сотрясай. Поглядим, кто кого”.
И под смех один другому велит ручку приготовить для меня, для подписи моей,
значит. И началось... А ручка не понадобилась. Тут они слово сдержали, хотя и
не совсем, кое-кого из тех трехсот все-таки дернули, сидел потом с ними. Ну, то
их грех, да и видать, не самый-рассамый, что они на себя взвалили. Эх, видеть
надо было то камнеметание, как токо руки от напруги не отсохли. А может потом и
отсохли, неведомо мне. А камень ведь страшное оружие, в умелых руках не слабее
пули.
Во времена Спасителя у
иудеев была казнь такая – побитие камнями. До смерти забивали, как
Стефана-первомученика. Ему и молился. Ну и – Ей, Покровительнице храма сего,
Смоленскому образу Ее. И святому общероссийскому и местному, Иоанну Воину. Ох,
как молился, ох как сотрясал, килограмм на пять похудел, будто два вагона
разгрузил, и чувствую, что моя молитва ну как бы и ни при чем, как бы и не
нужна, хотя... молитва всегда нужна. Как умеешь, но молись... ну вот, чую, что
Сама Она решила – не попадут. А те уже почти вплотную к вратам подошли, уж на
штукатурке выбоины, что от ваших пуль вокруг Всевидящего Ока, а камни, что на
крышу залетели, а таких больше половины, назад не возвращаются, за
карнизики-выступчики цепляются, там и остаются. А у тех двоих уже не раж, а
вообще что-то непотребное. Все село от мала до велика вокруг столпилось,
глазеют, кто ахает, крестится, а у кого в зенках, так же как у тех двоих –
давай, давай, ма-зи-ла... А те уже не то, что матерятся, а такое выкрикивают на
ходу от бешенства, что никакому писателю не сочинить. Нельзя такого сочинить,
прилетает такое непотребство откуда-то, да ясно откуда...
