— Знатно сделан кирпич,
— сказал он. — Две выбоинки только.
Он вышиб кирпич из
кладки, ибо тот слегка расшатался, залил раствором то место, откуда его извлек,
только собрался опять заложить его, а кирпич вдруг выскользнул из его рук.
Только и успел мастер, что охнуть. Полетел кирпич вниз с высоты, стукнулся о
камни, подпрыгнул от удара. И когда опомнился, стал соображать, цел он или
рассыпался. Почувствовал он, что чуть ослаб внутри, но целость его не нарушена.
Успокоился и стал ждать, когда мастер спустится, а того все нет и нет. Настала
ночь. Ночью пошел дождь. Кирпич омыло, он лежал в мелкой лужице и смотрел ввысь
на то место, где пролежал сто лет и где принял на себя удары вражеских ядер.
Место было занято... Что ж, такова, знать, судьба. На следующий день шел мимо
мужик. Шел с богослужения из Успенского собора домой. Он и поднял кирпич. Старуха,
жена мужика, встретила его с ворчаньем:
— Это ж надо! Люди-то с
обедни просвирки носят, а ты кирпич приволок!
— Не шуми, старая,
просвирку я тоже принес. А кирпич нам в печь надобен, как раз одного не
хватает, треснул давеча.
И лег кирпич в кладку
русской печки, как раз туда, где дрова горят и пища варится. И эта служба
глянулась кирпичу: дрова, огнем палимые, шелестят, уха налимья в горшке
булькает, грибы белые на сковородке шипят-жарятся. Дух вокруг домашний,
ласковый. Старики хоть иногда и ворчат друг на друга, однако живут мирно, дети
и внуки их навещают. Понравилось здесь кирпичу.
Но вот однажды
почувствовал он вокруг себя не такой огонь, как всегда. Горело не только в
печи, но и за печью, горел весь дом. И вскоре сгорел дотла, только печка и
осталась, да и то вся перекосилась, растрескалась. А вскоре попало в нее ядро
шальное и вовсе она рассыпалась. Что стало с хозяевами дома — не ведомо было
кирпичу. Гуляло по Москве Смутное время: не стало на Руси царя, явились
чужеземцы — поляки. Поляки стреляли в русских, русские — в поляков и друг в
друга, горело то тут, то там. Слухи разные неслись. Один говорил: «Я законный
царь Димитрий», другой говорил: «Нет, я!», одни поддерживали одного самозванца,
другие — другого, третьи вообще били всех, кого ни попадя. Каждый был сам по
себе, сам за себя. Предавали, грабили, и никто никому не верил. Смута, одним
словом. Только Церковь осталась не пораженной смутой, и теплился еще в русских
людях страх Божий. Вера православная осталась. Эта вера и спасла, не дала пасть
окончательно ни Москве, ни России-матушке.
