Москва практически
беззащитна, в городе неразбериха с паникой и еще неизвестно, кого больше — тех,
кто паникует и рвется удрать на восток, или тех, кто немцев ждет. А двум
тысячам ощетинившимся для последнего броска танкам Гепнера и Гудериана нечего
противопоставить. Стоп! Как это нечего? А Всех святых, в Российской земле
просиявших?! Аж задохнулся от такой внезапной, нежданной, не своей мысли, вдруг
прострелившей опять отяжелевшее сердце, почти успокоенное покровской метелью.
Эта мысль не могла быть его, да и не мысль это была. Будто из снежного кружения
за окном дохнуло и начало выдувать из давно спящих пластов сознания давно
забытое и давно ненужное, а оказывается очень важное, а также и давно мертвые
пласты оживлять, про которые и не думал никогда, да которые и были ли?
Были. Вспомнились давно
прочитанные и давно забытые слова Александра I, сказанные в 1812 году, когда
вот так же враги свалились на голову: «Моя Империя имеет двух могущественных
защитников в её обширности и климате. Русский Император всегда будет грозен в
Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске».
«Да, наши предки освоили
грандиозные пространства...» — закуривая всему миру известную трубку,
усмехнулся тому, как неожиданно для самого себя прочувствовалось это нечаянное
— «наши». «Отечество» — слово, запрещенное с 20-го года, слово, названное
агитпропом белогвардейским. И тут сквозь снежную пелену проступило старческое
лицо с белой бородой. Печальные, широко открытые глаза лица, несшие на себе
печать трепет наводящей нездешности, глаза, от которых не оторваться,
заставляли вспомнить совсем уж невозможное: он, восьмилетний ученик первого
класса Горийского духовного училища, в запой слушает рассказ московского
почетного гостя, архимандрита Сергия. Это он сейчас смотрит из метельного окна.
Только теперь он в архиерейском облачении. А рассказывал он тогда (и сейчас
безмолвно из окна рассказывает) про то, как Суворов лично обходил деревни
подмосковного Богородского уезда, набирая себе солдат для гвардии. И набранных
называл — мои Богородские. Отбирал не по росту, здоровью и размеру кулаков, а
по ревности к богослужению, богобоязненности, смирению, добронравию и почитанию
родителей. Сопровождавший его уездный предводитель удивлялся: «Ляксан Василич,
ты куда народ отбираешь: в монахи или в солдаты?» Ответ генералиссимуса был
таков: «А только тот, кто готов в монахи, готов в настоящие солдаты. Таких
немного, но для гвардии найдем. Чтоб был настоящий православный! Всё остальное
— ерунда! Главное — православный бесстрашен, потому что смерти не боится. Чего
её бояться, если все равно не миновать? Православный зря никого не обидит, а за
обидимого душу положит. На православном воине благословение Помазанника Божия,
коли ему присягу даешь! Винтовку ему Сама Домохозяйка наша вручает! А
мордоворотов с кулаками с ведро во всех землях хватает. А солдат православный —
только у нас. Потому и есть мы вот такие — от моря и до моря».
