Только что спец-«Дуглас»
высадил расстрельную команду с Весельчаком во главе и готовился принять одного
пассажира, чтобы лететь назад.
Весельчак стоял перед
пассажиром навытяжку и весело улыбался.
— Зелиг Менделевич,
странная все-таки директива номер один, драпать нельзя, стрелять нельзя... Так
уже драпанет быстрей, чем немцы наступают, ну, а драпающий и подумает, ну а
куда я подрапаю, оттуда тоже стрелять нельзя. Чего тогда драпать, разумнее и
проще сдаться?
— Так все по-нашему.
Вторая и третья директивы уже есть. Я их еще не видел.
— Ну так, а я-то тем
более, чего там?
— Ну, если не видел,
откуда ж мне знать?! Да и незачем! Исполняй ту директиву, которую знаешь!
— Да не волнуйтесь вы,
Зелиг Менделевич!
— Да не волнуюсь я
никогда! — рявкнул тот и скрылся в дверном проеме спец-«Дугласа».
Тут вскорости и предстал
перед ним этот третий (тогда второй) с глазами без лукавства и голос — без
истерики, без вызова... и голос — без лукавства.
— Ты зачем стрелял в
самолет? Ты летчика убил, самолет упал, и на куски!..
— Вообще-то за такое
награду б надо давать.
— Вот я тебе дам,
провокатор!
— Вообще-то за такое
можно и по морде... Нет, нельзя, убить могу, а своего нельзя, даже такого, как
ты... А чего ты все лыбисся? Орешь, а лыбисся? Все-таки врежу я тебе слегка.
— Это тебе врежут и не
слегка! Директиву номер один тебе читали?! Чьи там подписи видел?! Это наркома
и начальника Генштаба приказ!
— А мне такой приказ не
указ, какая бы сволочь его ни подписала. Я солдат, слышь ты, весельчак...
— А! Угадал! Ха-ха-ха!
— Я русский солдат,
понял, хохотунчик ты злосущный, и мою Родину бомбят, на нее чужая сила прет, а,
мою родину, пока я живой, чужие сапоги топтать не будут. И никакие
предательские директивы не защитят от меня чужие самолеты и сапоги!
И глаза... носитель этих
глаз имел в своей душе то, что он будет отстаивать ото всех, не отдаст никому,
на смерть пойдет, не задумываясь, у него нет стартовой площадки для задумки на
эту тему, все в душе решено и задумчивому обсуждению не подлежит, и это не
выбить, не вырвать, не выжечь и из мертвого не вынуть. И это «то», что в душе,
— это родина.
— Слышь ты, хохотунчик,
— продолжал приведенный. — Да вы истрепали, вы запретили ее, изгадили ее,
поиздевались над ней, поулюлюкали на нее. У пролетариата нет Родины, есть
интернационал? А у меня нет интернационала, но есть Родина. И это не место
рождения, это — моя Мать. И она жутко больна, может быть, смертельно,
смертельно больную мать не бросают, ее лечат, и если ломятся ее добить, то ее
не бросают, а разделяют ее участь и после смерти молятся за нее.
