— Да уж точно, — сникла
вдруг у Весельчака совсем злоулыбчивость, одна задумка осталась. — Вообще-то я
не ожидал, из изб в меня стреляли, свои ведь...
— Да какие ж вы им
«свои», вы только друг другу формач формачу — «свои».
— Я давно хотел форму
снять, переодеть, ваших боялся.
— Правильно боялся, у
меня на эту форму мгновенная аллергия. Документы закопал, небось?
— Ага.
— Ну и как же ты
собирался по своей территории продвигаться, после того как мою форму выкинул
бы? До первого патруля: документов нет, форма краденая, исход один — к стенке.
Мне ли говорить, тебе ли слушать? Вот что, а давай-ка ты со мной на Москву, в
Химки-Куркино, ты как-то вскинулся, когда я про храм говорил.
— Я работал там.
— Эх, дивны дела Твои,
Господи. Ну так снова работать будешь, по другой специальности. Да развяжи ты
меня и тащи груз из мотоцикла... Да не буду я дергаться! Я б давно тебя,
связанный, уложил. Тебя ж, небось, только и учили, что показания нужные
вышибать.
— Зато как учили! —
злоулыбчивость вновь воцарилась на губастостях-глазастостях. — Ты б у меня все
подписал.
— Ой ли?
— Попробуем? — вдруг
яростная зловещность обволокла злоулыбчивость. — Я заявляю, что это ты воровал
танки у Ивана Грозного и продавал их Чингиз-Хану. А?
— Нет, у Чингиз-Хана
украл эскадрилью «юнкерсов» и продал их Ивану Грозному.
— Хорош довесок.
— Главное
патриотический. Слушай, а ты бы сам подписал?
— Не глядя и сразу.
— Так ведь все одно —
расстрел.
— Зато без мучительства,
и подышать еще можно, умри ты сегодня, но я — завтра.
— Однако голосок у тебя,
когда приступает, — впечатляет.
— Зелиг Менделевич это
называет — смехозвуком.
— А это кто?
— У-у-у!..
— Представляю.
— Нет, не представляешь.
Ну так?
— Развяжи сначала, не
для сопротивления, для молитвы, крестное знамение по-настоящему совершить.
— Думаешь, поможет?
— Думаю нет, помогать
без толку, ибо — слабак, оно все возьмет на себя!
Очень веско прозвучало
«на себя» — не крикливо, без вызова, без истерики. Звучала спокойная уверенность.
— Уверен?
— Нет, знаю! Нет, верю,
а вера выше знания. И мне будет не больно, и тебе вразумительно. Давай!.. И
можешь не развязывать, рук нет, но глотку еще не заткнул, язык не вырвал. — И
Ртищев запел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...»
И глаза, глаза
точь-в-точь как у того попа полкового, единственного за всю практику
неподписанта, но поп говорил не «давай», поп говорил «пожалей себя, деточка,
сколько уж ты горящего пепла на голове тащишь...», уж эти глаза напротив, что б
их... они не такие, как у всех, в них нет себенаумешности, нет запаски, нет
стартовой площадки, чтоб съюлить, нету этого... Да ну, как его?.. О! Нету
лукавства. За всю практику вторые такие. Ан нет, третьи были! И не надо делать
вид, что забыл...
