„А ну, задуши его“. Что
бы ты сделала с тем, чей голос тебе это нашептывал? Нашептывателя б задушила!
Чего же ты не сделала это семь недель назад?! А задушила, зарезала, расстреляла
собственного сына?! Молчи!.. Сейчас ты тот голос, нашептывающий, слушаешь!
Сейчас собираешься зарезать.
– Какой голос, мать,
опять тебя понесло.
– Да не понесло, а не
донесло.
– Понесло-не донесло,
перескоки у тебя....
– Не у меня перескоки, а
у тебя заскоки, заскок. И вот я от этого заскока была освобождена, из меня он
был выдернут, как... как вот сейчас ты собираешься выдернуть из себя своего
сына!.. При слове „выдернут“ Богомолка сделала такие вращательно-хватательные
движения своими руками, будто она действительно что-то с клацаньем хватала в
воздухе и страшным усилием выдергивала это „что-то“, что у Алешиной мамы опять
вскинулось желание убежать, ибо и лицо при этом у Богомолки было слишком
выразительным, уж таким выразительным, что от такой выразительности не то что
бежать, улететь хотелось. Но ни бежать, ни лететь было некуда, да и Богомолка
как быстро вскипела, так же быстро и остыла.
– И, вот, понимаешь, это
ниспосланное мне обострение чувств, ну.
.. видение, чутье (и
ничего объяснять не надо) себя... – Богомолка говорила задумчиво и терла себе
ладонью лоб, – ...в детей своих я вгляделась и вдумалась только тогда; после
озарения-вразумления, дети, в общем-то хорошие, грех Бога гневить, тогда их
двое было... вгляделась и поняла: я должна быть в страшном, неимоверном
напряжении, чтоб эту хорошесть не преумножить даже, какой там, а просто
сохранить хотя бы, особенно, когда уже у выросших детишек наших своя свобода
воли уже танком прет... чую никчемность своих сил, одну Литургию пропустишь и
уже начинает расшатывать детишек моих, уже в разнос идут.
– А литургия это служба
что ль церковная?
– Да, это самое важное,
что есть на земле.
Богомолка сказала это
как бы походя, не отрывая взгляда от некоей точки перед собой, но Алешина мама
почувствовала, что для Богомолки это в самом деле самое важное в жизни, то, в
чем она сама – „ни ухом, ни рылом“ – как интеллигентно бы заметил на этот счет
Алешин папа. „Да я вообще не знала о ее существовании! Ни на одной не была, а
ничего, жива... А это оказывается самым главным в жизни... Эх, чумная она
все-таки, Богомолка, заверченная...“. А Богомолка, не видя гримасы собеседницы,
продолжала:
– ...И, понимаешь,
чую... да, повторяюсь, но это самое важное, что случилось со мной тогда, чую
сверхнеобходимость этого сверхнапряжения для меня, только в детях моих смысл
моей жизни, только для этого мне дана голова, чтобы я вот это вот сейчас
поняла, и всю себя на это напряжение отдала, не только им носы вытирать, да
штаны менять, это ерунда, сопливый не задохнется, мокрый не сгниет, но каждую
секунду их жизни, слышишь – каждую! пока им не минуло семь лет, я должна быть с
ними, каждое движение души их улавливать – направлять, каждый взглядик их
контролировать, чтоб я всегда была у них перед глазами.
