– Да уж, – закуривая,
говорила Язва, – куда ни плюнь, все у тебя грех, и жить-то, выходит, – грех.
– Бывает и так.
– И что же, не жить что
ли?
– Жить не грешить.
– Ишь! А сама так
живешь?
– Нет. – И так вздохнула
при этом, что ни у кого, даже у Бочки, не возникало желания ни цепляться к ее
словам, ни ерничать над ними, ни подковыристые вопросы задавать.
Богомолке тут было хуже
всех, она очень хотела родить, но в очередной раз выкинула. Детей у ней было
трое, а беременностей – семь, все четыре выкидыша сопровождались сильными
болями и огромной потерей крови.
После того „нет“ и
вздоха Богомолка добавила:
– Вот, завидую вам, а
хуже зависти нет греха.
Аж вскинулись три
девки разом, – и Язва, и Бочка, и Доска:
– Нам?! Завидуешь? Это
чему же?
– Крепости ваших
придатков.
Девки прыснули – нашла,
мол, чему завидовать, хотя, наверное, этому можно было завидовать, про себя
Доска говорила так:
– Уж раз запечаталось во
мне – на канате не вынешь.
– И много раз канатом
пользовалась? – Спрашивала, похохатывая Бочка, закусывая водку сигаретным
дымом.
– Не упомнишь, –
отвечала Доска, закусывая громким ухвыдохом.
Богомолка лежала все
время, вставать ей запретили, и все спрашивала: ушел из-под окна ее муж или
нет. Нет, не ушел. Все три девки только головой покачивали, на него глядя, ну
чего теперь тут торчать, все уже, все сделано, ничем не поможешь, да и чем ты,
мужик, тут вообще мог помочь бы. А Доска вдруг подумала, что завидовать бы не придаткам
надо, а мужику вот такому: чуть не плачет, вон стоит, поди и ухо свое к животу
Богомолкиному приставлял, как, мол, там шевелится? А у Богомолки и рот до ушей.
У Доски тоже хахаль есть, в благодарность за аборт достал ей диск „Би-джис“, и
она видела себя уже пляшущей. Пока Богомолкиного мужика не увидала. Мокнет
стоит, но не уходит.
– Машк, неужто вам троих
мало? – говорила Бочка. – Я одну-то свою иной раз утопить готова. И какая в них
радость, морока одна...
– И в церковь ходишь?! –
воскликнули разом все три девки, когда разговорились с ней в первый день ее
появления. Тогда все трое, узнав, как она мучается, сохраняясь, решили ее
обстругивать под свою мерку, – не валяй дурака, свое здоровье дороже.
Тогда и возникло,
всколыхнулось и залетало по палате это слово – убийство.
Все трое сначала
обалдели от возмущения и взгомонились:
– Да в нем, в
трехнедельном нет еще ни хрена, какое убийство!..
– А мне сама врачиха
посоветовала...
– А я уж четверых
абортировала, что ж я по-твоему?..
