Случалось, что смотритель покидал свое место за кустом и по какому-нибудь делу проходил мимо пруда с кувшинками, а один раз, когда дядя уходил из оранжереи, он поспешил открыть ему тяжелые ворота. Дома дядя запретил родственникам распахивать перед ним дверь, но в данном случае это была дань уважения, которую можно было принять; он был Grand Old Man[1] оранжереи, один-единственный, кто понимал ее значение.
Однажды, явившись в оранжерею, дядя понял, что скамейка принадлежит не одному ему: на ней сидел старый господин с бархатным воротником и висячими усами. Дядя пошел дальше, он побродил по зеленым аллеям, а когда устал, вернулся к скамье, но она была по-прежнему занята. Скамейка была маленькая, на ней едва хватало места для двоих. Дядя подождал немного и поехал домой.
А в другой раз произошел еще более досадный случай. Когда дядя собрался идти домой, этот старикан в тот же самый момент поднялся со скамьи, место освободилось, но слишком поздно. Дядя попытался выйти первым, но старикашка оказался проворнее, чем можно было от него ожидать, и оба господина оказались у выходной двери одновременно. Старикашка отворил дверь, потому что дядя стоял и ждал! Оба замерли, не говоря ни слова. Ситуация была невыносимо унизительная. Дядя решил не говорить нахалу ни слова.
Положение спас смотритель. Это был умный человек; поскольку цветы ему немного поднадоели, он иногда наблюдал за посетителями. Быстро подскочив к двери, он привычным жестом распахнул другую ее створку, отвесил поклон, и оба посетителя оранжереи бок о бок прошествовали из оранжереи, чтобы тут же разойтись в разные стороны. Чтобы попасть к трамвайной остановке, дяде пришлось сделать большой крюк. А на следующий день этот чертов старикан опять сидел с книгой на самой середине скамейки.
Ситуация со скамейкой стала для дяди просто навязчивой идеей, он стал смотреть на старикана как на своего личного врага. По ночам дядя лежал и пытался угадать, сколько ему лет, моложе он или старше его самого, есть ли у него родственники и ухаживают ли они за ним, интересуют ли его хоть чуть-чуть цветы, или его привлекает лишь тепло оранжереи, что за книги он все время читает, можно ли назвать вызывающими его огромные усы…
И наконец в один погожий зимний день скамейка оказалась пустой. Дядя быстренько уселся и стал созерцать пруд с кувшинками, чего не делал давно. Однако мысль о нахале не давала ему покоя. И вот дверь отворилась, и тот вошел. Стуча тростью о пол в такт шагам, он подошел к дяде и сказал:
