— Ну и осел же я! Зачем я вообще явился на этот разбор! — сказал за ее спиной декоратор Мерцу. — Мансфельд с Вестхаузеном куда умнее нас. Вовремя смылись. Хотя малышке не мешало бы кое-что выслушать.
— Вот-вот, — отозвался тенор-буффо. — Хотел бы я знать, почему… — Он умолк, испуганно вскинув голову.
— Что именно вам хотелось бы узнать, Гюльцов? — спросил Пернвиц, незаметно для многих появившийся в комнате. — Может быть, я вам разъясню.
— A-а… н-не н-надо, — начал вдруг заикаться маленький тенор-буффо. — Мы как раз… Я хотел только… — Под пристальным взглядом главного режиссера он окончательно смешался и сконфуженно умолк.
Помедлив несколько мгновений, Пернвиц саркастически ухмыльнулся.
— А засим считаю разбор законченным, — отчеканил он. — Вечером продолжим. Клаудиа, мою дубленку и портфель.
И, не оглянувшись, оставил репетиторскую.
Все участники спектакля бросились к своим пальто — гроза миновала! Клаудиа тоже очень торопилась, но в коридор вышла едва ли не последней. За ней — только декоратор с баритоном да Вондри, на ходу снимавший свой камзольчик, чтобы оставить его в гримерной. Поглядев ему вслед, Клаудиа заметила в конце коридора силуэт мужчины в синем халате. Но разглядеть не успела — он исчез в двери, ведущей на верхнюю часть сцены.
Пернвица Клаудиа догнала уже на сцене.
— Поторапливайся, — проворчал он. — Гитти ждет.
— Ты это мне говоришь?
Он не ответил, взял из ее рук дубленку и портфель.
— Ладно, пошли.
За декорациями совсем темно, лишь один фонарь отбрасывает светло-голубой свет на потрепанную ковровую дорожку. Слева и справа рейки подпирали кулисы, подмостки со ступеньками. Пахло глиной, краской и пропитанным специальными жидкостями деревом. Впереди еще несколько колеблющихся теней, направлявшихся в сторону противоположной двери, над которой опять-таки висел фонарь принудительного освещения. Декоратор с Мерцем куда-то пропали, обошли, наверное, сцену сзади.
Клаудиа молча шла вслед за мужем. Она вдруг почувствовала себя настолько униженной, что хотелось завыть во весь голос. Просто необъяснимо, до какой степени усложнилась в последнее время их с Эберхардом семейная жизнь. Как мало радости и от работы, и от сцены. Наверняка в чем-то виновата и она сама; сейчас она смотрела на мужа другими глазами — без слепого обожания и излишних иллюзий. И уже не впервые пыталась представить себе, как будет жить, если они разойдутся. Сценическую карьеру заново не начнешь — поезд ушел; но разве обрести внутреннее равновесие и умиротворенность — это мало?.. И в то же время она прекрасно отдавала себе отчет в том, что не сможет отнять у Эберхарда его дочурку.
