“Бесноватый! — думала я. — Интересно, как называется его работа?”
— “Сон девушки”, — с готовностью откликнулся Весноватов. Я уже не удивлялась, что он читает мои мысли, к этому, оказывается, легко привыкнуть. Либо я столкнулась с чем-то непознаваемым, чего в принципе не люблю, ибо я не Игорь Ивлев, либо сошла с ума от недосыпа и жизненных разочарований. Мир в последние годы виделся мне серым — как у зайца под хвостом.
— Знаете, к чему снится пеликан? — спросил Весноватов загадочным голосом, но я не успела заинтересованно кивнуть — к нам плыл быстрый и безжалостный теплоход “Арчибальд Самойлов”.
— Не сомневаюсь, что в честь него однажды действительно назовут теплоход, — откликнулся Весноватов.
— И он затонет в речном круизе.
Как-то слишком быстро я привыкла к тому, что человек запросто хозяйничает в моей голове.
— Я ничего не стащу, не волнуйтесь! — будто бы обиделся Весноватов, и борода его обиженно задрожала, как веник на октябрьском ветру.
— Доброе утро, Зоенька! — с преувеличенной радостью приветствовал меня Самойлов, лобызая руку и ревниво поглядывая на чужака. — Видела моих?
Он всегда говорил о своих картинах как о живых. Одушевлял. А вот детей, наоборот, сводил до предметов — внуки раздражали его тем, что хотят есть и бегают.
— Сейчас посмотрю, Арчибальд Самойлович.
Мы резко свернули за угол, и я ударилась взглядом о полотно “Демиургия”. Красно-бело-фиолетовый компот, присыпанный черной шелухой, и в левом углу — клетчатый тигр.
— Рак глаза! — прошептал потрясенный Весноватов.
Когда Гера Борисовна задумывала нашу галерею, она, как и другие близкие искусству люди, мечтала продвигать самое передовое, смелое, необычайно талантливое. Подлинное.
— Искусство, — говорила тогда Гера, — это когда твой мир совпадает с миром художника. Или не совпадает, но ты можешь принять его мир. И открыть его близким по духу людям. Или даже не близким.
В то время как Гера выдавала подвыпившим слушателям определения искусства одно за другим, я разводилась с Тасиным отцом. С юным своим возлюбленным мужем Александром, единственный грех которого был в том, что он принес домой не ту картину.
Мы учились в художественном училище и любили друг друга, а заодно и весь мир, как сказал бы переводчик Андерсена, в придачу.
Я бы простила ему все, вплоть до измены, но он принес домой портрет мертвой женщины.
Мертвой она была задолго до того, как ее портрет был написан. Никто не позаботился о том, чтобы закрыть покойнице глаза, и она смотрела на зрителей — страшными, невидящими очами. Не такими, как у Модильяни, — те живые, хоть и слепые, а эти с тенью улетевшей жизни. И на ней было платье с белым воротничком, с таким домашним, уютным рисунком — что-то похожее носила в молодости моя мама, я помню это платье вместе с запахом.
