Когда Алена уехала на каникулы, в Дагестан, он решил за это время перебороть себя и никогда с ней не встречаться, не видеть никогда, забыть… Но стоило Алене, вернувшись раньше времени в Москву, самой разыскать его в общежитии, как он от радости и смущения, что вот она — и вдруг здесь, забыл обо всех сомнениях, опасениях и даже согласился пойти на день рождения Ирины Сергеевны…
Дом этот в тихом переулке, с отдельным, прямо из палисадника, входом, так что трудно было поверить в его, существование в самом центре Москвы, мучительно напомнил Федору детство. Они тоже жили в таком доме, правда, в бревенчатом, но, как и этот, двухэтажном, с такой же крутой деревянной лестницей наверх, в кабинет отца. Забраться туда было великой радостью, и все казалось таинственным и значительным: и ружья отца, и морской бинокль, и модель трактора, и старинные книги о животных и растениях, о Земле…
Но отличился он на дне рождения так, что, верно, Ирина Сергеевна навсегда ему запомнит, да и чем это обернется в отношениях с Аленой — непонятно.
Знакомый Ирины Сергеевны, тот самый Дима в меховом жилете, который доказывал Анатолию Сергеевичу, что нам у Запада еще учиться и учиться, уже собираясь уходить — он сказал, что опаздывает на какой-то посольский прием, — вдруг обратил внимание на Алену.
Федор стоял с Аленой у окна, рассматривая висевшие в простенке африканские маски, задумчивых чертей, отполированных до странной живости, и слушал, как Алена что-то о них рассказывает, не понимая толком сути слов, но переводя звуки ее голоса в желанный ему смысл.
Дима подошел к Алене как-то боком, крадучись, так что Федор подумал, он шутит, и вроде бы в шутку обхватил ее одной рукой за талию и, сказав с придыханием: «Что за прелесть!» — протянул было другую руку к ее подбородку.
Но Федор, повинуясь взгляду жалобных Алениных глаз, в исступлении мгновенно перехватил его руку и с такой силой сжал ее, что от смугловатого Диминого лица отхлынула кровь.
«Суши весла!» — сказал он Диме тихо. Плевать ему было, что Дима ходил здесь королем, что наверняка перебрал шампанского, что был старше него; если бы не страх, остекленивший черные Димины глаза, Федор бы врезал ему на память, на хорошую память.
Но подоспела Ирина Сергеевна и, конечно, не разобравшись в том, что произошло — не могла же она вступиться за человека, который так обошелся с ее дочерью, — сказала Федору, едва сдерживая раздражение: «Свою силу вы можете испытывать в другом месте и на своих приятелях…»
