Он наклонился подцепить тросом кран-балки очередную заготовку, одним движением застропалил ее, нажимая кнопку на пульте, поднял заготовку, подвел к приспособлению и, одной рукой придерживая, стал с колокольным звоном отбивать у нее кувалдой с торцов ржавчину. На этот звук к нему обернулся Чекулаев, сидевший возле своего фрезерного станка на колченогом стуле, притащенном им сюда из цехового буфета. Чекулаев подмигнул Федору и горящей сигаретой, зажатой большим и указательным пальцами и особенно яркой на фоне черной ладони, нарисовал в воздухе сердце и снова подмигнул.
Федор опустил глаза, и руки его с непривычной суетливостью, словно сами по себе, накинули на заготовку стальные манжеты, отцепили трос, включили приспособление…
Странная власть над ним была теперь у Чекулаева; небрежно мог он касаться его сердца. И Федор сам дал ему на это право, не представляя, как беззащитен человек в любви. Когда Алена уехала в Дагестан, он как-то вечером и рассказал все Чекулаеву… Мучительно тянуло говорить и говорить о ней с кем угодно. Слова будто давали надежду, что и она его любит. И пока рассказывал Чекулаеву, чувствовал какое-то восторженное забвение, а теперь презирал себя за тот разговор.
Да и о чем было говорить? Несколько раз по часу-полтора дожидался ее на автобусной остановке и, едва заметив, что она идет от метро, старался стать так, чтобы она не могла его не увидеть. Когда же Алена его окликала и улыбалась ему, он с часто бьющимся сердцем пытался разыграть случайность встречи. В автобусе молчали, лишь изредка взглядывая друг на друга, потом он провожал ее до дома. Дважды сходили в кино, утром в будни — у него вторая смена, у нее сессия. В зале было мало народа, и у него временами появлялось чувство, что они совсем одни, и тянуло обнять ее за плечи, поцеловать… Раз после кино зашли к ней, пили чай, другой раз, в воскресенье, тетка ее отца попросила подремонтировать кое-что по мелочи — сделал. И еще забегал чинить старую пишущую машинку… Пока чинил, разговаривал с ее отцом. Всеволод Александрович то расспрашивал о родителях, и приходилось старательно уклоняться от ответа — правду говорить было стыдно, — то интересовался, внедряется ли у них на заводе бригадный подряд, и доказывал Федору, что такая форма организации труда исконна для России, еще Лев Толстой говорил об общине…
Чекулаев убеждал его, что за всеми этими разговорами один вопрос: нет ли у него, у Федора, умысла запустить когти в их дом, укорениться, а потом перестать с ними считаться? И Федор верил Чекулаеву, как поверил бы в любую преграду между своим чувством к Алене и ею, хотя и было обидно, что могут о нем так думать.
