Пионерский характер | страница 23
Книга читалась как любопытная и не совсем понятная сказка. Прошёл, может, час, а может, и больше, и что-то стало тревожить Вальку в этой сказке. Бабушка Пракса, осторожно звякая ложками, мыла в миске посуду.
— Бабушка, — растерянно сказал Валька, — а этот, как его… которого братья в рабство продали…
— Пресвятой Иосиф, — с умилением подсказала бабушка и осторожно утёрла губы уголочком платка, точно сладкого попробовала.
— Ну да, Иосиф, — повторил Валька. — Он же просто ябеда был. И вредина.
— Погоди, ты что это мелешь? — всполошилась бабушка. — Ты откуда такое взял?
— Да отсюда же, — сказал Валька. — Из книжки этой. Братья, значит, работали, скот пасли, отцу помогали. А он у отца любимчик был. За ябедничество. Они рваные ходили, а ему отец за ябедничество красивое платье купил. Он и давай хвалиться! Так кто хошь разозлится.
— Не рассуждай! — строго перебила бабушка. — Не умствуй! Тут всё на веру надо принимать.
— Так что же, — спросил Валька чуть не плача, — выходит, значит, он хороший был?
— Хороший, — твёрдо ответила бабушка Пракса и перекрестилась. — Святой жизни человек.
— Да какой же он, бабушка, хороший, — плачущим голосом стал доказывать Валька. — Братья потом голодные были, пришли в тот город, где он помощником царя стал. Они поскорей еды купили и обратно пошли, дома-то ведь тоже все с голоду умирают. А он им разные вещи подложил, будто они воры. Сам подложил и сам за ними слуг вдогонку послал. Хорошо, да? Хорошо?
— Не умствуй! — ещё строже повторила бабушка. — На веру, говорю, принимай.
Но Валька никак не мог принять на веру, что ябедничать — это хорошо, что можно обижать человека, которому и без того трудно.
У него уже давно, ещё с детского сада, сложились определённые взгляды на вещи, и эти взгляды он решительно отстаивал.
— А отец его, Иаков этот, он смолоду не лучше был. Старший брат — Исав — пришёл с работы, устал, голодный, а он чечевичную похлёбку ест. Брат попросил, устал же, а он говорит: «Дам, если мне уступишь, чтобы я во всём старшим был, во всём над тобой командовал». Родного брата накормить пожалел…
— Ах ты… Ну, гляди, в старые времена, — пригрозила бабушка Пракса, — тебя живого бы на костре сожгли.
— А за что? — испугался Валька. — Чего я делаю?
— За речи твои, еретик окаянный, за поганый твой язык, прости, господи, моё прегрешение.
— Я б не дался, — сказал Валька.
— Руки-ноги верёвками скрутят — дашься, никуда не денешься.
— Права не имеют! — уверенно заявил Валька, и на душе у него стало вдруг очень хорошо от того, что никто не имеет права скрутить ему руки и ноги, запретить думать и говорить. Но тут же он почувствовал, что, будь перед ним сейчас пылающий костёр и палачи в чёрных рясах, которые жгли когда-то за смелые слова и мысли хороших людей, он всё равно бы не струсил, а доказывал свою правду. И если бы понадобилось, вступил в самый настоящий бой, как те ребята-герои, чьи портреты висят у них в школе. Он вовсе не подшучивал над бабушкой Праксой, но искренне удивлялся, почему она не понимает таких простых вещей.
