– Ты чего не писал нам? – нашла в себе силы спросить Фрося.
– А чего писать? Врать не хотелось, а напиши я вам из госпиталя всё, что со мной произошло, вы, чего доброго, в собственных слезах потонули бы. Нет уж, сам вот приехал, теперь проще…
Сжималось сердце у Фроси, точно жёстким обручем сдавливало в груди, стягивало до холодного пота. И не только за Алёшку болела душа – там на фронте третий год Ваня, любовь и тоска её. А вдруг и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, когда Черкашин учился на первом курсе пединститута. Только в редкие выходные и приезжал домой Ваня, а потом совсем забрала к себе война. Сынишку Ивана он видел пятимесячным, а вон сейчас растёт парень, тараторит, как пулемёт строчит, прости, господи…
Иван возвратился через год с пустым рукавом, и снова протяжный, пронзительный крик разодрал тишину во дворе дома Фроси. Теперь уже Марфа Ивановна первой увидела приближавшегося солдата, выскочила на улицу, заголосила, рассмотрев пустой правый рукав. А Фрося припала к груди Ивана и в плаче забилась до рвоты.
Теперь время взялось эти тяжкие раны лечить. Осенью, когда Фрося Ваню в институт провожала, уже не плакала, поутихли её душевные надрывы, только сокрушалась: как он там будет, Иван, без неё управляться? Ведь недаром такое выражение: тяжело, как без рук. А у Ивана она только одна, даже брюки застегнуть и то приловчиться надо. Эх, жизнь-жестянка!
А тут Алёшка как с ума сошёл – стал попивать с приятелем-соседом Федькой Сухановым, потерявшим на фронте глаз. Дружба эта началась с простого дела – Федька был мастером на все руки и для Алёшки расстарался: изготовил небольшую тележку на четырёх выточенных из дерева колёсиках, вырезал специальные упоры, которыми можно было отталкиваться от земли. Алёшка опробовал «адскую машину», как он сам окрестил изобретение Федьки, и в первый вечер напился у соседа так, что с трудом дорулил на новом самокате до дома.
А потом эти совместные попойки вошли в систему, и Фрося, видя, как глубоко страдает мать, сначала пыталась добром уговорить Алёшку сойти с этого гибельного пути. По утрам он тяжко кряхтел на кровати, скрипел зубами, даже становилось страшно за него, клялся, что больше никогда не поедет к этому, «будь он трижды проклят, деревенскому Кулибину», усаживался за верстак, чтоб заниматься корзинами. Но проходило несколько дней, и он опять выносил свой самокат за порог, отталкивался и катил к Федьке. На Фросины уговоры он реагировал внешне спокойно, только говорил дурашливым голосом:
