— Может быть, но поджигать конюшни — еще хуже, — въедливо сказала Мишель. — Я слышала, как вы с Бобби о чем-то договаривались днем во время предобеденной молитвы. (Предобеденная молитва, прочитанная отцом О'Рурком перед отъездом из Орландо на летние гастроли, была давней традицией цирка.)
— Ух, вредина… — прошипел Дэнни. — Однажды твои длинные уши доведут тебя до беды!
— Ты у меня в долгу, потому что я ничего не сказала папе про пожар! — парировала Мишель. — И ты просто обязан взять меня с собой.
— Чтобы ты у меня там под ногами путалась?
— Нет, Дэн! Обещаю, что не буду тебе мешать! — торопливо заверила она, чувствуя, что Дэнни начинает сдаваться.
— Ну… ладно. Но если там с тобой что-нибудь случится — пеняй на себя. Договорились?
— Договорились. Я сама о себе позабочусь.
— И только попробуй мне потом сказать, что я тебя не предупреждал, чертова Морковка! — мрачно сказал брат.
Мишель только усмехнулась. Она своего добилась, и всякие там оскорбления уже не имели значения. Дэнни скорее умрет, чем признается, что уступил сестре, но вообще-то он любил ее. Ну а Мишель просто обожала старшего брата. По правде говоря, он иногда доводил ее до слез своими дразнилками, зато сколько раз он за кее заступался, а бывало, даже брал на себя ее вину — например, когда однажды дождливым вечером Мишель впустила в дом кошку и та описала мамин персидский ковер.
Вспомнив о матери, Мишель тяжело вздохнула. Почему мама всегда так… как бы это сказать… придирчива к ней? Что бы Мишель ни делала, как бы ни старалась — мама вечно была недовольна. В табеле за год у нее стояли одни отличные оценки и только по французскому оценка чуточку хуже. И что же? Мама сказала, что нужно прилежнее заниматься французским, а за остальные оценки даже не похвалила.
А вот папа — папа просто прелесть! Он всегда ее защищал. Неделю назад, когда папа и мама ссорились, Мишель случайно — честное слово, случайно! — подслушала их разговор. В тот вечер никак не удавалось уснуть, и Мишель спустилась на кухню выпить стакан теплого молока — вдруг да поможет? Она проходила мимо общей комнаты, которую мама упорно называет гостиной, и услышала их голоса.
Дом, такой огромный и пустой, когда отец уезжал, словно уменьшался в размерах, когда он возвращался. И это было просто удивительно, ведь отец не был каким-то там великаном. Его голос, которого он никогда и не повышал, будто бы заполнял все пустые углы и подавлял эхо.
Даже мама становилась совсем другой. Она казалась более молодой, более счастливой и еще более красивой, если это вообще было возможно. На лице появлялся румянец, она беспрерывно смеялась и никого, кроме папы, не замечала.
