В тот период начали появляться в эмигрантских газетах злобные и ругательские статьи, посвященные отчиму. Он не обращал на них никакого внимания. Это — замечательное свойство отчима: полное равнодушие и отсутствие какого-либо интереса как к ругательным, так и к хвалебным высказываниям на его счет.
От Берлина до Мисдроя путь лежит через Штеттин. Скорый поезд домчал нас до Штеттина менее чем за два часа. Затем надо было пересесть на местный поезд, составленный из маленьких вагончиков, который тащился от станции к станции в общей сложности три часа. Мисдрой, как всякий немецкий курортный городок, оказался маленьким и аккуратным, с несколькими гостиницами, несколькими ресторанами и кафе, с газетным киоском и лавочками, в которых можно было купить открытки с видами Мисдроя и всякие сувениры. Мисдрой был знаменит своим широким золотистым пляжем, простирающимся вдоль моря на несколько километров. На пляже были разбросаны там и сям плетеные кабинки, в тени которых можно было укрыться от палящего солнца. На задней стороне каждой кабины стоял большой и жирный номер. Такую кабинку можно было арендовать на весь сезон.
Еще в Берлине, в пансионе фрау Фишер, мы познакомились с немецким литератором Шиманом. Это был писатель, критик, литературовед, философ. Он в юности учился в Петербурге и довольно сносно говорил по-русски. У него в Мисдрое был домик (собственный или арендованный, не знаю), в котором круглый год жила его старушка мать. Шиман предложил нам провести лето у него.
Дом был двухэтажный. Весь нижний этаж занимали мы, если не считать общей большой столовой. Мы жили на полном пансионе у фрау Шиман. По-русски она не говорила. Ей помогала по хозяйству молоденькая горничная из местных жителей. Из столовой деревянная узкая и крутая лестница вела во второй этаж. Там были комната фрау Шиман и кабинет самого Шимана: большой письменный стол был загроможден раскрытыми и заложенными книгами, стопками листов, исписанных крупным круглым почерком. Он писал что-то о Достоевском и о Ницше. Писал по-немецки, длинными и труднопроизносимыми фразами. Шиман работал запоем, не в немецкой, а скорее в русской манере. Когда он спускался вниз, у него были сумасшедшие глаза и отсутствующий вид. В другом конце дома, внизу, стучала пишущая машинка: отчим писал «Аэлиту».
Шиман был поклонник «левого» искусства, которое тогда входило в моду. Однажды он показал мне одну картинку в книге. Что было изображено на этой картинке, понять было трудно. Шиман ждал, что неискушенный четырнадцатилетний русский мальчик все поймет. Но картинка показалась мне глупой, ничего не говорящей ни уму, ни сердцу. Шиман был разочарован. И больше не спрашивал моих мнений.
