У Мин Яуну отрубили голову в Таунгу, а потом голову привезли в родной город Золотого Яуна, в Натмаук, где он родился, где жили его родные и Ma Тин Шве с дочерьми.
Там на площади голову мятежного мьотуджи водрузили на высокий шест, чтобы все видели, какая судьба ждет всех бунтовщиков.
Крикливые вороны обклевали голову, и череп мьотуджи долго еще виднелся белым пятном с любого конца города. Жители Натмаука запомнили и этот шест. И первое, что узнавал натмаукский мальчишка, как только научится говорить, а может, и раньше — как только научится слушать, — это рассказ о том, как Золотой Яун из Натмаука почти три года воевал с англичанами, но так им и не сдался.
3
Из обыкновенных бирманских городков Натмаук был, наверно, самым обыкновенным. Дома и домики из тика и тростника, в один, самое большее в два этажа, здание суда, почта и дом для приезжающих чиновников. Вот и все. Да еще монастырь в роще, на окраине, и кладбище за ним.
Городок окружен рисовыми полями, рыжими зимой, зелеными или голубыми (в полив) летом и желтыми осенью, перед фестивалем огней.
На горизонте синеватой полосой тянутся холмы, а в хорошую погоду видна голубая шапка горы Поупа — священной горы, на которой живут обезьяны. Паломники, приходящие в тамошний монастырь, кормят их бананами.
С горы и холмов стекают ручьи, которые в засуху пересыхают, не добежав до Натмаука. Воду сохраняют в прудах, выкопанных в незапамятные времена, когда царствовали короли мертвого теперь города Пагана. А может, и еще раньше.
Да и сам городок Натмаук древний. Ему тысяча лет, может, больше. Но как-то судьба обходила его стороной. Под его стенами не было сражений, князья не избирали его столицей, купцы не останавливались здесь подолгу.
Даже железная дорога, прошедшая по соседству, не изменила жизни Натмаука, жизни, уже сотни лет текущей по строгому распорядку.
Утро приходит легким туманом, который окутывает городок так, что только лохматые шапки пальм у монастыря выглядывают из его полога. В тумане позвякивают шарики-колокольчики — выгоняют коров, кричат худые, поджарые петухи.
Потом приходит солнце, загоняет туман в низину, к чауку — ручью, и обнаруживается, что городок уже проснулся. Низкое еще солнце просвечивает насквозь вишневые зонты монахов, которые вышли спозаранок в обход своих улиц. Они вереницей покидают каменные ворота монастыря — впереди саядо, настоятель, с седым бобриком давно не бритой головы, за ним монахи помоложе, потом послушники — мальчишки. Еше по-утреннему прохладно, и монахи закутались в оранжевые тоги, намотав концы ее на левую руку. Другой рукой прижимают к животу покрытые черным лаком горшки.
