— Сложный воп–прос, н–н–но решаемый, — Антонин наставнически поднял дрожавший указательный палец. – Пр–р–ридумаем что‑нибудь. Не боись, можешь жить у меня сколько хошь.
— Ох, спасибо, выручил! Твое здоровье! – гаркнул Рабастан, поднимая почти пустой стакан.
Проболтав до позднего вечера над маггловскими журналами, соратники, наконец, утомились: Долохов сдвинул две длинные лавки, застелил их походным плащом и пожелал Рабе спокойной ночи. «Как хорошо, когда есть настоящие друзья!» — была последняя мысль Лестрейнджа перед тем, как он погрузился в крепкий сон, по привычке положив палочку под жесткую подушку.
Утро ворвалось в затуманенное алкоголем сознание вместе со странными дребезжащими звуками. Глухо ругаясь, Раба разлепил веки, нашарил палочку и послал себе в висок Отрезвляющее. Напротив него за столиком сидел Антонин – положив ногу на ногу, он настраивал гитару.
— И тебе доброго, — буркнул Рабастан, откидывая колючее одеяло и раздраженно косясь на Долохова. – Что это такое? Зачем?
— Да так, — беспечно цокнул языком Тони, проверяя противно звеневшую струну, — я тут покумекал, как бы тебе деньжат заработать… Ты ведь неплохо поешь, да? Я слышал – неплохо.
— Ну и что? – с подозрением спросил Лестрейндж.
— Бери вот, учи наизусть – душевные песни, — Антонин кивнул головой на стол, с которого в руки Рабастану полетело несколько листочков пергамента. – Я сам сочинил; когда писал, слезы на глаза наворачивались.
— «Вдоль по Дрянн–аллее», «Постой, паровоз»… это какой паровоз – Хогвартс–экспресс, что ли? «Очи черные», «Лесной олень» — нет, оленя не надо! – запротестовал Рабастан. – И вообще, зачем мне эти песенки?
— Учи! – отрезал Долохов; струна под его пальцами натянулась и лопнула.
Алекто опустила палочку, и пакеты с покупками (мясо, овощи и зелень – в одном, тритоньи глаза, законсервированные слизни и толченые тараканы – в другом) плюхнулись на тротуар. Сняв с головы грязный платок и вытирая им вспотевшее лицо – день выдался на удивление жарким – Пожирательница заметила возле перекрестка какое‑то скопление людей. Наделенная нездоровым любопытством, Алекто подхватила сумки и заспешила вперед, локтями расталкивая мешавших ей прохожих. Мало ли – может быть, бакалейная лавка удосужилась в кои‑то веки устроить скидку? Из толпы возле перекрестка доносилось надтреснутое бренчание и заунывное пение. «А у мужика приятный голос», — отметила про себя Алекто, бесцеремонно отпихивая зевак. – «Только что ж он так душу надрывает?»
