Глава 2
Степь, ночь и огни на горизонте
Шли годы. Выли и свистели вразнобой зимние бураны, били в окна тяжелые, как дробь, осенние дожди, клубились весенние туманы и дули летние суховеи над маленькой школой, а в ее стенах старый человек с болезненной тоской в усталых глазах жил со своим горем, не показывая, но и не забывая его. Он боялся своих комнат, где притаилась та нехорошая тишина, как после вынесенного покойника, когда говорят вполголоса, боятся стукнуть дверью или двинуть стулом. Школа, работа помогали переносить душевную боль. Становилось легче, когда наваливались заботы об этих малышах с сияющими глазами и звонкими голосами. Помогали, но не излечивали, хотя постороннему взгляду и могло так казаться. Галим Нуржанович принадлежал к людям, которые к себе более строги, чем к окружающим. Он не хотел ставить себя в особое положение, чтобы его жалели и утешали. Разве мало кругом горя, принесенного войной? Но все же он не мог избежать робкого сочувствия колхозников, отцов учеников. Здоровенные, медлительные, кривоногие степняки робели перед маленьким, хрупким мугалымом[4], и сочувствие их было молчаливым. Они смотрели на учителя добрыми печальными глазами, вздыхали и, поглаживая бороды, еле слышно, неразборчиво шептали слова утешения. И всегда при этом был с ними сынишка, за которым они приехали, или которого привезли в интернат после каникул. Они ласкали прильнувшего мальчишку, виновато отводя глаза. И боль утраты с новой остротой и силой поднималась в душе Галима Нуржановича. Но особенно тяжело и тоскливо было летом. В конце весны, с окончанием учебного года, разъезжались и ученики из интерната и педагоги. Галим Нуржанович оставался в школе с Кожагулом, школьным кучером и конюхом, и с уборщицей Варварой Шубиной. Из смоленского колхоза ее занесло военной эвакуацией в глубину казахстанских степей, она прижилась, пригрелась здесь и не хотела возвращаться на родину.
Однажды летом, в год окончания войны, Галим Нуржанович долго не мог заснуть. Ночь была сухая, жесткая, без прохлады. Сердце изныло от боли, тугой и такой огромной, что непонятно было, как она вмещалась в маленьком, ослабевшем сердце. Галим Нуржанович встал, зажег лампу и вытащил из стола тетрадь сына. Он медленно перевернул обложку и начал читать, борясь с собой, собираясь на каждой строке прекратить чтение: ведь перед ним была открытая душа сына. И незаметно увлекся.
Записи свои Темир вел почти три года. Здесь были его заветные мысли, его искания, волнения, надежды, сомнения, даже отчаяние, и снова надежды и нетерпение человека, не умеющего равнодушно ходить по земле. И все было подчинено одной мысли, одной страстной и высокой мечте: разбудить могучее, но спящее плодородие степей, чтобы колосилась пшеница, тучнел скот, чтобы сыты, веселы и счастливы были люди.
