Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке.
Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»
Д'Артаньян прыгнул в карету.
Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было.
Затем связали шелковым шнурком запястья — легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.
В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.
— Вы мой пленник, — прошептал голос. Лошади взяли с места галопом.
— Что вы собираетесь со мной делать? — пробормотал д'Артаньян.
— Видеть вас. Слышать вас.
— Вам кажется, вы еще худо меня знаете?
— Ах, я совсем ничего не знаю.
— А я тем более. Я никогда не любил.
— А красавица англичанка, о которой мне рассказали?
— Она не была красавицей.
— Вы в этом уверены?
— Она была дурная.
— Что же в итоге?
— Укол булавкой в сердце.
— А теперь?
— Шпагой.
— Глубоко?
— По самую рукоять.
— Вам больно?
— Я благославляю тот деньг когда увидел вас.
— Увидел? Слабое слово.
— Вы ангел среди этих существ — женщин-рыб-рептилий, которые называются девушками.
— Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.
— Вы все такая же, Мари.
— Верю.
И горячие губы прильнули к губам д'Артаньяна.
— А вы верите мне?
— Мари…
— Не повторяйте этого имени ,— заговорил вновь голос. — Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шанталь.
— Тогда кем же?
— Просто никем.
Новый поцелуй воспрепятствовал д'Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась.
— Выходите.
— Когда я увижу вас опять?
— Через неделю.
— Где?
— На том же месте. В тот же час.
— Долго ждать.
— Ничего не поделаешь. Д'Артаньян!
— Я здесь.
— Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?
— Ваших подруг? Да я всего раз их видел.
— А Жюли?
— Винегрет, который мнит себя пудингом.
— Берегитесь, я ее очень люблю.
— Тогда я люблю ее тоже.
— Прощайте.
Шнурок был развязан, повязка снята, и д'Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.
Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.
— Что с вами, дитя мое? — спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.
— Не смею сказать, господин лейтенант.
